37

– Алан, ты уходишь с ними? – спросила Синтия. В ее голубых глазах светилась боль.

– Пошли вместе. Синти, я знаю одно – твоему отцу лучше других известно, какие места на станции наиболее безопасны.

Слова давались Алану тяжело – он чувствовал, что они разбиваются о выросшую между ними стену.

– Алан, – Синтия хотела что-то сказать, но подкравшийся к горлу комок закрыл словам выход. Ей было горько, слишком горько, чтобы это можно было передать словами. Только сейчас Синтия подумала, что она любила Алана – точнее, что была любовь, и что она прошла, униженная его предательством. Или (такая надежда жила у нее в глубине души) он все же не предатель?

– Синти… – Алан запнулся. Вряд ли он чувствовал себя сейчас лучше.

– Постарайся поверить мне и понять. Я же объяснял тебе, что и из-за чего делаю.

– Нет, – Синтия покачала головой и отвернулась, пряча набежавшие на глаза слезы.

– Ты что, и правда пацифистка?

– Нет. Но не поручусь, что не стану ею. Просто всему есть предел – и от этой общей подлости я просто устала. От твоей тоже, Алан. Даже если ты работаешь на самом деле против моего отца…

– Вот как? – раздался сзади голос Крейга.

Неужели он ошибся в этом парне?

Кровь ударила Алану в лицо. Все погибало у него на глазах.

– Боюсь, что меня не так поняли, – неясно к кому обращаясь, выдавил из себя Алан.

– Ясно, – Крейг криво усмехнулся. Нет, он не ошибся в главном. Мейер был из его породы – из тех, кто ради дела готов идти на все. – Итак, ты «заключил с нами союз» в интересах своего следствия, так? – Алан отвернулся, но Крейг продолжал. – Что ж, я не могу тебя за это осуждать, хотя, признаться, надеялся на большее доверие с твоей стороны. Ну и чего же ты тогда стесняешься? Наоборот, мы должны друг друга понять. Ты рискуешь жизнью и своей любовью, чтобы проникнуть в нашу тайну. Мы в точности так же хотим проникнуть в тайну этого существа. Так кто из нас вправе судить другого?

– Пожалуй… – Алан наклонил голову еще ниже.

Они так и стояли, оба сгорбившиеся и поникшие. На лице Синтии возникла кривая усмешка. Прямо на губы наползли уже не скрываемые дорожки слез… Самым страшным для нее было то, что она понимала сейчас их обоих. Понимала – и одинаково не могла ни простить, ни осудить.