"Амос Оз. Повесть о любви и тьме" - читать интересную книгу автора

пацифистские идеи общества интеллектуалов "Брит шалом", которое ставило
своей целью установление дружеских отношений между арабами и евреями,
сентиментальное братание с арабами, полный отказ от мечты об Еврейском
государстве во имя того, чтобы арабы оказали нам милость и дозволили жить
здесь, под их пятой, - подобные идеалы представлялись моим родителям
лишенными реальной основы, они видели в них нечто близкое к поведению евреев
в диаспоре: заискивание, пресмыкательство, мягкотелость, делячество...
Мама, которая училась в университете Праги, а завершила свое
образование в Еврейском университете Иерусалима, давала частные уроки
ученикам, готовившимся к экзаменам по истории и литературе. Папа получил
первую академическую степень по литературе в университете Вильно, а вторую -
в Иерусалиме, но у него не было ни малейшего шанса стать преподавателем в
Еврейском университете: в те дни число дипломированных
специалистов-литературоведов в Иерусалиме намного превышало число студентов.
К тому же у многих преподавателей были блестящие дипломы престижных немецких
университетов - не чета потрепанному польско-иерусалимскому диплому моего
отца. В общем, он нашел место библиотекаря в Национальной библиотеке на горе
Скопус, а по ночам сидел и писал свои труды о новелле в ивритской литературе
и об истории всемирной литературы. Мой отец был образованным, вежливым,
трудолюбивым библиотекарем, но довольно застенчивым. В галстуке, в круглых
очках, в слегка потертом пиджаке, он легким учтивым поклоном встречал
старших, кидался открыть двери перед дамами, настойчиво добивался своих
куцых прав, взволнованно читал стихи на десяти языках, всегда пытался быть
любезным и веселым, вновь и вновь повторяя одни и те же шутки (он их называл
"анекдоты"). Но его остроты нередко выглядели натянутыми, им не хватало
живого юмора, это была скорее декларация добрых намерений: дескать, таков
наш долг - шутить именно в эти безумные времена.
Когда встречался ему кто-нибудь из освоителей новых земель,
революционер-преобразователь, одетый в хаки, интеллигент, ставший рабочим,
отец, бывало, терялся: за границей, в Вильно или Варшаве, было совершенно
ясно, как говорить с пролетарием. Каждый знал свое место, но в то же время
важно было показать этому рабочему, что ты - истинный демократ и совершенно
не считаешь себя выше его. Но здесь? В Иерусалиме? Здесь все было
неоднозначно. Не перевернуто с ног на голову, как у коммунистов в России, а
именно неоднозначно. С одной стороны, отец принадлежал к среднему классу
(правда, стоял он на самой нижней его ступеньке), он был человеком
образованным, пишущим книги, работающим в Национальной библиотеке, а
собеседник его - рабочий-строитель, потный, в спецовке, в тяжелых ботинках.
А с другой стороны, говорят, что у этого рабочего есть какой-то диплом по
химии, и он - пионер-первопроходец, сознательно выбравший эту долю, он соль
земли, один из героев еврейской революции. Он занят физическим трудом, в то
время как отец ощущает себя (по крайней мере, в глубине души) этаким
интеллигентиком, оторванным от подлинной жизни, очкариком, у которого обе
руки - левые, едва ли не дезертиром, уклоняющимся от фронта, где не на
словах, а на деле созидается отечество.


*

Большинство наших соседей были мелкими чиновниками, розничными