"Амос Оз. Сумхи" - читать интересную книгу автора

Он, бывало, говорил:
- На Ханукку[3] все еврейские дети учатся в классе ненавидеть злых
греков. В Пурим[4] - мы ненавидим персов, в Песах[5] - египтян, а в Лаг
ба-Омер[6] - римлян. Первое мая[7] - день демонстраций против англичан,
Девятое ава[8] - пост в память о разрушении нашего Храма вавилонянами и
римлянами. 21 таммуза[9] - день смерти Герцля[10] и Бялика,[11] 11 адара[12]
мы с печалью и гневом вспоминаем о том, что натворили арабы в Тель-Хае, где
пали Трумпельдор[13] и его товарищи. И только в Ту би-шват[14] мы ни с кем
не ссорились, не было у нас бед, но именно в этот день - как назло! - почти
всегда идет дождь.
Дядя Цемах, как мне объяснили, был старшим сыном бабушки Эмилии, сыном
от ее первого брака, еще до того, как они поженились с дедом Исидором.
Гостя у нас, дядя Цемах частенько будил меня утром, в половине шестого,
и мы, как заговорщики, пробирались на кухню и там тайком жарили себе двойную
яичницу. В такие минуты веселые искорки загорались у него в глазах, и вел он
себя так, будто мы с ним оба принадлежим к какой-то опасной шайке, но до
поры до времени довольствуемся вполне невинными забавами, вроде двойной
яичницы, которую готовим тайком.
В глазах нашей семьи репутация дяди Цемаха была сомнительной. К
примеру, о нем говорили так: "Уже в четырнадцать лет он был мелким
спекулянтом с улицы Налевской в Варшаве, а нынче он - спекулянт с улицы
Бограшов в Тель-Авиве. Совсем не изменился. Даже загореть не сумел. Ничего
не поделаешь - таким уродился".
Последнее замечание было, по-моему, глупой и несправедливой придиркой:
дядя Цемах не загорал потому, что не мог загореть. Вот и все. Даже если бы
он стал работать спасателем на берегу моря, то и тогда не удалось бы ему
загореть, разве только покраснел бы как вареный рак, а потом бы совсем
облез. Уж такой он: белокожий-белокожий, худощавый, невысокого роста, словно
вырезанный из бумаги, светловолосый, с красными, как у кролика, глазами.
Значения прозвища "спекулянт" я в то время не понимал, но про себя
решил так: дядя Цемах привык носить майку и короткие - до колен - штаны
цвета хаки, еще там, в Варшаве. Он привык засыпать, сидя перед
радиоприемником в этом своем наряде, и с тех пор не изменился к лучшему,
держался своих странных привычек и здесь, в Тель-Авиве, на улице Бограшов,
засыпая перед приемником в майке и в коротких штанах.
"Ну и что, - думал я, - что в этом такого?" И кроме всего прочего, дядя
Цемах жил на улице Грузенберг, а не на улице Бограшов.
А еще иногда дядя Цемах вдруг затягивал песню. Пел он надтреснутым
голосом, с большим чувством:

И путь мой лежит далеко-далеко,
Тропинка петляет и вье-о-о-т-ся...

О дядиных причудах говорили у нас на идише, чтобы я не мог понять, все
эти речи завершались тревожным шепотом, и в самом конце всегда шипело
словечко "мешигинер" ("сумасшедший"). Но я не считал, что дядя Цемах
сумасшедший. Даже когда он пел свою песню (или какую-нибудь другую), я
чувствовал, что на сердце у него грустно. Но иногда он, наоборот, был
веселым и шутил беспрестанно.
Скажем, усаживался он с моими родителями и тетей Эдной под вечер у нас