"Владислав Отрошенко. Новочеркасские рассказы " - читать интересную книгу автора

необыкновенно красивая, но что есть у нее острый горб на спине.
- Да, красивая, но не тонкая и не горбатая, а огромная...
Задница у нее вот такая! - возражал на это Володя, возражал и больше не
вступал в спор; молча смотрел куда-то перед собой, остановив у пухлой,
румяной щеки раскуренную сигаретку, и видно было, как в его светлых,
мечтательно умных глазах все разрастается и разрастается эта выдуманная им
задница: одна половинка - как весь поп Васек.
Вот об этом-то - существует ли попадья или нет - я и думал в тот день,
когда мне удалось проникнуть незамеченным за чугунную ограду, которая
охватывала скобой Александровскую церковь. Само это пространство за оградой,
застывшее, сумрачное, пропитанное запахом плесневеющих кирпичей и
затопленное сонной тишиной, манило меня своей непричастностью к окрестному
подвижному миру.
Меня манило там все - и гранитные плиты у церковной стены, покрытые
длинными надписями на неведомом мне языке; и низкий, кое-как заколоченный
гнилыми досками дверной проем в стене, через который можно было забраться в
церковный подвал; и валявшиеся под деревьями, вросшие в землю колокола; и
дом попа
Васька, узкий, длинный, в тяжелой лепнине над окнами, закрытыми наглухо
днем и ночью, зимой и летом деревянными ставнями, которые притягивали к себе
мой взгляд так же властно, как закрытые выпуклые глаза и желтое лицо деда
Корнея, когда того однажды вынесли на улицу в глубоком гробу... Но больше
всего меня манила огромная тютина, что росла за оградой у самой церкви,
дотягиваясь верхними ветвями до высокого арочного окна, где в железной раме
еще торчали осколки разноцветных стекол. Ни на одной тютине в округе нельзя
было найти таких ягод - белого налива, - как на этой. Они были сочными,
нестерпимо сладкими, тучными - некоторые не уступали величиною грецкому
ореху. Но добраться до этих вожделенных ягод было почти невозможно... Нет,
конечно, пролезть через ограду, аккуратно просунув голову, а потом и все
тело, между двух чугунных пик, не составляло труда.
И я это делал не раз. А потом шел к тютине - крался к ней, ощущая, как
каменеют от осторожных движений все мои сухожилия.
Прежде чем забраться на дерево, нужно было наступить на толстую
гранитную плиту под ним: она помогала подняться повыше и ухватиться за
нижнюю ветку. Но я не торопился. Я стоял под тютиной, скованный точно такой
же выжидательной неподвижностью, какую хранили серые ящерицы, гревшиеся на
плите среди высеченных букв. Ящерицы смотрели на меня; я же присматривался к
дому попа
Васька. Там все тихо и слепо. Нет ни единой щели между ставнями.
Дверь, покрытая пылью и шелушащейся краской неясного цвета, выглядит
так, как будто ее не открывали уже много лет, как будто дом мертвый,
заброшенный. Я наступаю на плиту - и дом оживает.
Дверь распахивается, из нее вылетает поп Васек и, радуясь удавшемуся
коварству, кричит: "Куда, твою мать, по могиле протоиерея!"
Так было всегда.
Но так не могло быть в тот день, когда я забрался-таки на тютину,
тревожно спрашивая взглядом - у слепых окон, у запыленной двери, -
существует ли попадья? Попа Васька дома не было. В тот день, я это видел, он
вышел из церковного двора, чем-то сильно озабоченный и вместе с двумя
другими попами, чьи розовые, гладкие лица над плоскими бородами излучали