"Михаил Андреевич Осоргин. Свидетель истории" - читать интересную книгу автора

видел правящих и жил среди управляемых; и опыт жизни говорил ему, что и те и
другие не проявляли склонности к поучительным из событий выводам. И еще он
знал, что во глубинах уездной России столичные дела не имели ясного отзвука
и что разговоры о свободах, о народном представительстве и ответственном
министерстве были и чужды, и непонятны крестьянской России и толковались ею
по-своему: "Правда ли, будто царь отымет землю у господ и отдаст мужикам?"
Все же прочее скользило мимо уха и не западало в память.
Поэтому свою декабрьскую запись отец Яков окончательно заключил
отвлеченным рассуждением и поэтической картиной, а именно:
"Сидя ныне у окна, наблюдаю падение густого снега, между тем как до сей
поры зима была повсеместно малоснежна. Не могу нарадоваться летящему белому
пуху, способнику грядущих урожаев. Не важнее ли сие всяких собеседований и
споров о высокой политике? Вспоминаю белые пласты снеговых покровов наших
прикамских и приуральских местностей, где был рожден и откуда пустился в
странствие по стогнам российским не в качестве священнослужителя, но как бы
вечный путник, любопытствующий о жизни возлюбленной Родины! На этом и
закончу, уступив временно лирическому подъему, объясняемому настоящим моим
одиночеством и значительностью переживаемых дней!"
Последние строки летописца отца Иакова Кампинского переехали со страниц
ученической тетради на розовую ее обложку и заняли промежуток печатных
строк, утверждавших, что в версте пятьсот сажен, а в сажени три аршина.
Дописавши, отец Яков довольно и не без хитрецы улыбнулся, крупно
проставил число, месяц и год, а на лицевой обложке тетради подправил
чернилами ее номер.
Был отец Яков аккуратен и любил во всем систему и порядок.

ПОД НОВЫЙ ГОД


В ночь под Новый год в селе Черкизове, под Москвой, в домике учителя,
собралось несколько молодых людей. Новогодний пир не отличался пышностью:
студень с хреном, картошка со сметаной и вместо шампанского две бутылки
красного удельного номер двадцать два.
Хозяин, пожилой учитель, говорил:
- Нынче, товарищи, опасаться нечего. Под Новый год обысков не делают,
тоже ведь и охранники празднуют.
Гостей шестеро, в том числе две девушки. Все одеты так, чтобы не очень
выделяться из обычной рабочей толпы поселка,- и по всем лицам видно, что это
не рабочие. Больше всех похож на рабочего парня тот, которого называют то
Алешей, то Оленем. Он - высокий, красивый блондин, с лицом мужественным и
очень нервным; к нему, широкогрудому и стройному, кличка Олень очень
пристала, и, по-видимому, он к ней привык. Меньше всех мог бы сойти за
пролетария маленького роста еврей, с обезображенными и исковерканными
кистями обеих рук; у него большие, слегка навыкате удивленные глаза, редкая
бородка, слабый голос и острый, ядовитый язычок; его называют Никодимом
Ивановичем, он - старый партийный работник, и все знают, что его руки
обожжены взрывом, когда он заведовал эсеровской лабораторией. Третий гость
учителя - невеселый и задумчивый юноша Морис, студент, успевший еще до
московских событий дважды посидеть в тюрьме и освобожденный в дни "свобод".
Четвертый гость - товарищ Петрусь, студент-лесник, румяный, приятный,