"Владимир Осинский. Слишком много воображения" - читать интересную книгу автора

суррогатов, санкционированных этических и эстетических истин - элементарно
честный рассказ о людях, их естественных отношениях, о боли, счастье,
усталости, жизни, смерти и любви был для нас откровением... Он вспомнил,
каких долгих и трудных усилий, какого страдания стоило ему самому
освобождение от искаженных оценок прекрасных произведений, созданных не
западными писателями, не отечественными "безродными космополитами", а
классиками нашей родной, во всем мире признанной литературы. И, вспомнив, с
горечью подумал: практически на это духовное раскрепощение ушла вся
самостоятельная, взрослая жизнь, и все-таки до конца вытравить из себя
интеллектуальное рабство не удалось. Как же глубоко внедрились предрассудки!
Пожалуй, здесь выражение "проникли в кровь и плоть" перестает звучать
метафорически. Именно так, ибо окаменелые идеологические, философские
конструкции покрывались столь искусным, а главное, прочным, лаковым налетом
революционности, "единственно возможной в этом мире истинности", что из идей
превращались в своего рода ферменты, регулирующие, направляющие всю нашу
жизнедеятельность. Моему поколению, вероятно, уже не освободиться - с годами
организм теряет способность к обновлению...
В третий или четвертый раз за полчаса закуривая, нервно щелкнул изящной
японской зажигалкой, хотел вспомнить, кем подарена дорогая безделушка, не
смог, брезгливо сформулировал: "Еще один атрибут неординарного положения в
обществе, пустяковое, но вещественное свидетельство социальной
несправедливости; рядовым гражданам таких подарков не делают, во всяком
случае, люди, которых потом сразу и не вспомнишь..." Нелицеприятно спросил
себя: не оттого ли, в частности, пугает мысль о пенсии? Не в зажигалке,
конечно, дело, да ведь она - символ... Подсознательно ударяясь в бегство от
унизительных мыслей, придвинул рукопись, уже без мрачности, снисходительно
подумал: "Радий Кварк - не больше и не меньше! Каково, а? Совсем, надо
полагать, мальчишка. Псевдоним настолько претенциозен, что трогательно
даже". Живо представилось:
раннее утро, автор ставит последнюю точку, обводит комнату затуманенным
взором, лишь теперь замечает ненужность света настольной лампы... Он,
несомненно, пишет по ночам, в таком возрасте литератору лестно называть себя
"совой". Придирчиво перечитывает рукопись и, какой бы она ни была на самом
деле, говорит себе с приличествующей автору скромностью:
"А что? Не так уж скверно... По крайней мере - необычно". С трудом
дождавшись начала дня, спускается по лестнице. Непременно пешком, заставляя
себя - вопреки нетерпению и одновременно свойственной юности лени -
пренебречь лифтом. Потому что, как ни тянул, вышел все-таки слишком рано; и
редакция еще не работает, н почта - коль скоро, из застенчивости, решил
писать рукопись письмом - закрыта.
Хмурое редакторское лицо смягчилось. Господи, сколько авторов перевидал
он на своем веку! В отличие от "братьев меньших" человек не умеет
удовлетворяться отпущенными природой средствами самовыражения. Он одержим
потребностью высказать свое способами, которые создали эволюция плюс
технический прогресс... Редактору приходилось иметь дело и с графоманами, и
с подлинными талантами, к сожалению, как известно, не умеющими обычно за
себя постоять, и с агрессивными бездарностями. В конечном счете - если
отбросить особо тяжелые случаи - он даже к представителям последней
категории относился сочувственно, хотя называл их неприязненно "танками".
Рассуждал так: разумеется, и среди пишущих встречаются разные штучки (не