"Владимир Осинский. Стоянка (Городская сказка)" - читать интересную книгу автора

о своей смерти, она представляется ему чем-то невероятным..." Откуда пришли
эти слова? Он напряг память. Да, это Демокрит, Демокрит Абдерский, философ,
живший в позапрошлом тысячелетии... Что ж, древний мудрец и прав, и не прав.
Человеку свойственно думать не только о себе, но и о других, и болеть чужой
болью, и страдать чужим страданием, а порою умирать только от того, что умер
иной человек - любимый. Если же он жив, даже не болен, мы все равно боимся
за него, тревожимся, а во сне, когда мозг беззащитен, это оборачивается
кошмарами - уродливыми, искаженными образами действительности... "Эй, ты, -
одернул он себя. - Ну и книжный же ты индивид!.. Или - заурядный
неврастеник?"
Однако человек не был заурядным неврастеником. Просто он писал стихи, и
они были настоящие. А тот, кто пишет настоящие стихи, не всегда спит
спокойно.
Поэт жил на пятом этаже стандартного восьмиэтажного дома. Его печатали
редко и неохотно, и потому он ходил на службу в некое учреждение, где
неуклонное присутствие на рабочем месте считалось первейшим признаком
добросовестности. Поэт с отвращением составлял всевозможные бумаги. Они были
разного назначения, однако походили одна на другую, будто тараканы или
сигареты из одной пачки. Он писал их очень искусно и получал приличную
зарплату. У Поэта была машина - предмет непрестанной его заботы. Ему
казалось, что машина - живое существо и, следовательно, способна уставать,
печалиться или радоваться хорошему к себе отношению. Еще он любил свой
"фиат" за то, что машина создавала иллюзию свободы - хотя бы относительной.
Поэту нравилось сознавать: вот я сейчас здесь, а через десять минут буду в
другом районе или даже за городом; пусть мы находимся в постоянной
зависимости от Времени, зато Пространство в известной мере вынуждено с нами
считаться... Машина не раз помотала ему освобождаться от груза тяжелых
мыслей, которые приходили подчас без всякой видимой причины, - состояние,
хорошо знакомое любому порядочному человеку. Поэтому, убедившись, что
заснуть уже не удастся, он осторожно оделся и на цыпочках вышел из квартиры.
Жена все-таки проснулась, но окликать не стала. Она умела понимать.
Январский рассвет медлителен. И все-таки на улице Поэта встретила уже не
ночь. В полной темноте и тишине утро тем не менее сумело каким-то неведомым
способом объявить, что его время настало.
Поэт напрямик пересек пустырь между сонной улицей и автостоянкой. Он был
еще далеко от проволочной изгороди, за которой теснились в свете прожекторов
разномастные машины - этакие дети, инстинктивно прижимающиеся друг к другу,
чтобы вместе одолеть ночной страх, - когда до него донеслось грозное
рычание. Две тени метнулись навстречу.
- Псина, - тихо сказал Поэт, и рычание сменилось радостным повизгиванием.
- Здравствуй, Псина! - произнес он громко, весело, и его резкое худое лицо
сделалось детским.

ПСИНА

Меня зовут Псина. Вообще-то разные люди называют меня по-разному, а я
делаю вид, будто все эти Рексы, Шарики и Курша относятся ко мне, - не
хочется никого обижать. По-настоящему же я - Псина. Так меня назвал Тот, Кто
Понимает. Но прежде чем он впервые пришел на Стоянку, я успела вырасти из
глупого неуклюжего щенка в большую взрослую собаку. Сейчас во мне достаточно