"Фаина Марковна Оржеховская. Пять портретов " - читать интересную книгу автора

и которую Стасов слыхал в исполнении самого Глинки, исчезла: ее перечеркнула
театральная цензура. От огорчения Стасов не расслышал новое вступление хора.
______________
* Впоследствии и до наших дней Вторая песня Баяна неизменно
исполняется в опере Глинки.

И все-таки он был счастлив. Даже мертвенная гамма, знаменующая незримое
вторжение Черномора, не могла не восхитить. Этот зловещий звукоряд, лишенный
мелодии, был задуман великим мелодистом не зря: будь здесь певучесть, как бы
мы ощутили присутствие злой силы?
В каждой картине был свой поэтический смысл. Порой Стасову казалось,
что, если закрыть глаза и не видеть декораций и костюмов, этот смысл
проступит еще яснее. Даже в танцах: они вовсе не были развлекательными
вставками. Если в замке Наины порхание волшебниц было грациозно, легко и
музыка говорила, что их назначение - пленять, то в царстве Черномора слово
плен обретало другое значение: там были пленники, рабы. Они тоже плясали, но
в их движениях, в самой музыке, особенно в неистовой лезгинке, была
судорожность, смятение. Слыша приближение Руслана-избавителя, ибо уже
раздался клич его боевой трубы,- пленники начинали метаться, рвать свои
путы.
Так воспринимал Стасов очарованным, юношески обостренным слухом.
Все нравилось ему, но более всего - сцена Ратмира. Не оттого ли, что
Ратмир был его ровесником?
Низкие, протяжные звуки английского рожка предваряли исповедь юного
хана. Они были под стать его изнеженному облику и пылкому, мечтательному
нраву.
А его восхитительный романс... Нет, скорее вальс и по размеру, и по
настроению. "Чудный сон - жи-вой люб-ви"... Конечно, вальс. Но ударения не
там, где их ждешь: такты кажутся укороченными - так и слышится перехваченное
дыхание и учащенное биение сердца: "Слезы жгут - мо-и гла-за..."
Стасов невольно покачивался в такт вальсу; сидевший рядом Серов
незаметно ущипнул его.
Не зря говорили, что опера Глинки до спектакля подвергалась переделкам
и сокращениям. Стасов и сам замечал пропуски и порой словно проваливался
куда-то и опять выкарабкивался на поверхность. Но, за исключением этих
минут, он слушал и смотрел удивительную сказку, где побеждало Добро.
А что делалось вокруг, как принимали оперу? Было трудно понять.
В антрактах толковали по-разному. Одни превозносили оперу, другие прямо
называли ее неудачной, третьи недоумевали: "Ученая музыка, ничего не
поймешь". В зрительном зале также нельзя было определить, успех или неуспех.
По-видимому, и то и другое. Аплодисменты после увертюры и потом - долгое
молчание. Вызовы в самом конце, и где-то впереди - заглушаемый, но
отчетливый свист, даже это!
Занавес много раз поднимался, раздавалось имя автора, и опять где-то
свистали. Стасову послышалось даже, что в оркестре. Могло ли это быть?
Глинка выходил к рампе как будто неживой. Но всякий раз он обращал глаза к
ложе, где сидела сухонькая, не старая еще женщина, его мать. Она ни разу не
взглянула в зал, но часто улыбалась и кивала сыну, когда он смотрел в ее
сторону.
Стасову не сиделось на месте. Он и слушал, и следил за публикой, с