"Фаина Марковна Оржеховская. Пять портретов " - читать интересную книгу автора

расточитель!-не повторял их, редко записывал, не хранил.
Было заметно, что он опять затосковал. Странны и резки были перемены в
нем: то его охватывала какое-то лихорадочное нетерпение: скорее бы покинуть
все и уехать. Он жаловался на холод, кутался в меховой халат и говорил, что
только на юге продлится его жизнь. А в иные дни уверял, что не двинется с
места и остаток дней проведет только в Новоспасском.
"Там я родился, там умру..."
"Откуда же этот блеск, сила музыки, радость? - думал Стасов в такие
минуты, глядя на понурого, молчаливого композитора.- Или не следует
разгадывать тайну чудес и не встречаться с волшебниками, а любить только их
дела?
Неужели он надломился, как боялся его друг Ширков? Он охладел и к
опере, и к симфонии и совсем оставил их. Изменила ли ему та легкость
сочинения, которая, по словам друга, роднила его с Шубертом? В самом деле,
он постарел, болезни донимают его...
Но не слишком ли поверхностны наши рассуждения о легкости писания? И -
легко ли было Шуберту?
Вспоминая тот сумеречный период в жизни Глинки, Стасов приходил к
мысли, что композитор был тогда весь устремлен в будущее. Изучение старинной
музыки, поиски новых мелодий, отказ от собственных творений - это не было
признаком упадка. Совсем напротив.
Теперь Стасов понимал, что на смену годам достижений и успехов в жизни
художника наступают не только недели, но иногда и годы молчания, и эти-то
годы значительны, а молчание плодотворно. Потому что в глубине вызревает
что-то новое, и чем оно значительнее и новее, тем продолжительнее бывает
безмолвие художника.
И кто скажет? Если бы скорая смерть не унесла Глинку, он, может быть,
подарил бы нам еще более прекрасную музыку, чем та, которую мы узнали?
"Но недолог срок на земле певцу".
Видя уныние Глинки, Стасов принялся убеждать его начать
автобиографические записки. Глинка как будто обрадовался предложению, но
записки двигались медленно, и писал он их так, словно обязан сообщить лишь
необходимые факты, а самое глубокое и душевное прятал.
Веселым он бывал теперь редко, но Стасов запомнил один радостный день.
Явившись с утра, он застал у Глинки Александра Дмитриевича Улыбышева, автора
первой русской биографии Моцарта. Улыбышев был не один: он привел с собой
молодого человека, черноволосого и черноглазого, с лицом вызывающим и
смелым.
Это был девятнадцатилетний Милий Балакирев, сын бедных родителей,
земляк Улыбышева, которого тот случайно встретил и на время приютил у себя,
а главное, воспитал музыкально. Должно быть, нелегко было приручить такую
своевольную, независимую натуру. Но Улыбышеву, как видно, удалось.
- Вот, рекомендую,- сказал он Глинке,-отличный пианист и горячий ваш
поклонник. Сочинил Фантазию на тему вашей оперы... Милий!
Юноша неуклюже поклонился, потом сел за фортепьяно и начал играть. То
была фантазия на тему трио из "Сусанина" "Не томи, родимый".
Балакирев показал себя не только отличным пианистом, но и талантливым
композитором. Его "фантазия" во всем отличалась от других подобных пьес. Кто
только не сочинял фантазий на оперные темы! После Листа это повсеместно
вошло в моду. Но Стасова поразило изящество обработки и умный способ