"Свен Ортоли, Никола Витковски. Ванна Архимеда (Краткая мифология науки) " - читать интересную книгу автора

с готовностью рисует эдакого озорника и ворчуна, благоразумно выказывающего
покорность одетым в пурпур инквизиторам, которые заставляют его отречься от
ошибочной теории Коперника о движении Земли. Разумеется, Галилей не
произносил ничего подобного по окончании процесса, но, независимо от этого,
невозможно отрицать, что Церковь своим догматизмом лишь способствовала
установлению ассоциативных связей между свободомыслием, независимостью
суждений, доходящей порой до критиканства, рационализмом и научным поиском.
После этого прогресс уже навсегда укоренился в науке.
В XIX веке прогресс соединился и с революционной триадой - свободой,
равенством и братством, став господствующей идеей, так что триумфальное
вступление в лучшее социальное будущее гарантировалось человечеству научно.
С Огюстом Контом и его законом прогресса (любовь в начале, порядок в
основании и прогресс в перспективе) возникла и утвердилась идея, что
социальная эволюция всегда благотворна. "Прогресс - это закон жизни", -
утверждал социолог Герберт Спенсер. Прогресс или эволюция? Для геолога
Чарльза Лайеля, как и для Чарльза Дарвина, эти два слова были синонимами и
обозначали постепенное изменение. С точки зрения Гобино (его "Эссе о
неравенстве человеческих рас" было опубликовано в 1855 году), и прогресс, и
эволюция должны привести высшую расу (арийскую) к господству на земле. В
более осмотрительном ключе выступил экономист и философ Джон Стюарт Милль,
опубликовавший свое эссе "О свободе" в 1859 году - одновременно с
"Происхождением видов" Дарвина. Там он защищает исходный принцип свободы,
основанный на уважении к ближнему; исключение составляют "калеки", "дебилы"
и некоторые "отсталые расы". Милль, для которого детерминизм - один из
главнейших законов природы, проповедует идею прогресса как никто другой, но
его прогресс не обязателен для всех на свете.
Далеко не все было безоблачно в том веке, столь благословенном обилием
открытий и изобретений. Критики, пусть и немногочисленные, источали яд.
Прошла индустриальная революция и оставила на обочине немало народу, в то
время как научная идеология сориентировалась ей в кильватер. Весьма
показательным для этого нового настроения было выступление известного
немецкого физика Гельмгольца, когда он, подчеркивая в 1893 году призвание
ученого искать истину, признал как бы нехотя, что наука может "при случае"
приносить социальные блага. А идея прогресса достигла своего апогея с
Тейяром де Шарденом, выразившим уверенность, что именно "на основании идеи
прогресса и веры в прогресс человечество, столь раздробленное ныне,
объединится". Но тут разразилась война четырнадцатого года, и вместе с ней
Запад на полном ходу очутился в мире, где, по словам Поля Валери,
"прогрессом называют склонность к фатальной определенности". Наука вся без
остатка отдалась индустриализации, и ученый мир к этому приспособился. В
самом конце войны Эйнштейн скажет о большей части молодежи, что "они
становятся офицерами, коммерсантами или учеными исключительно в силу
обстоятельств". А за стены академий, созданных исключительно ради решения
фундаментальных проблем, все больше станут проникать прикладные, технические
и практические задачи.
С этих пор прогресс перестают воспринимать как благодать - он
становится обычным человеческим занятием, подверженным, как и все прочие,
ошибкам и сомнениям, глупости и продажности, как о том свидетельствуют
науки, присосавшиеся к мясорубке, которую со временем стали называть "войной
химиков". Но сама идея сохраняется. В 1933 году, несмотря на Великую