"Хосе Ортега-и-Гассет. Две главные метафоры" - читать интересную книгу автора

метафорическим мышлением. Действуя и в науке и в поэзии, оно выполняет
разные роли. Поэт утверждает частичное тождество двух предметов, чтобы
сделать вывод - и ошибочный! - об их полном сходстве. В подобном
преувеличении, прорыве истинных границ тождества как раз и состоит ценность
поэзии. Там, где кончается действительное сходство, метафора начинает
излучать красоту. И наоборот: всякая поэтическая метафора обнаруживает
действительное тождество. Всмотритесь в любую, и вы наверняка откроете в
каждой фактическое, так сказать, научно установленное сходство между
абстрактными частями двух предметов.
Ученый поступает с метафорой прямо противоположным образом. Она исходит
из полного - и, как известно, мнимого - тождества между конкретными
предметами, чтобы вычленить из него лишь то, что установлено неоспоримо.
Говоря о душевных глубинах, психолог прекрасно знает, что душа не тоннель и
глубины не имеет, но он наводит нас на мысль о таком слое психики, который в
структуре душевной жизни играет ту же роль, что глубина - в пространстве. В
противоположность поэзии наука идет от большего к меньшему. Сначала она
утверждает полное тождество, а затем опровергает его, ограничиваясь
частичным. Любопытно, что на древнейших этапах развития мысли метафора,
воплощаясь в слове, непременно обнажала этот двойной ход - утверждения
вначале и отрицания впоследствии. Когда авторы Вед "хотят сказать "крепкий
как скала", они выражаются так: "Sa parvato na acyutas", то есть "ille,
firmus, non rupes" - "крепкий, но не скала". Точно так же песнопевец
обращает к Богу свой гимн non suavem cibum, который сладостен, но не яство.
Река ревет, но не бык; царь добр, но не отец.
Герой наделен особым свойством духа, которое неразличимо смешано с
другими, составляя его целостный и неповторимый облик. Нужно известное
усилие, чтобы отделить это свойство, представив его особо, само по себе. Для
этого мы вслед за ведийским поэтом употребляем метафору "скалы". Крепость
скалы для нас - отвлеченное, хорошо известное и привычное качество; в нем
обнаруживается что-то общее со свойствами героя. И вот мы соединяем скалу с
героем, а затем, придав ему ее крепости, видим перед собой уже одну скалу.
Чтобы представить себе что-то в отдельности, нужен знак, который как бы
втягивает в себя наше абстрагирующее усилие и, дав ему воплощение, тем самым
закрепляет мысль на подручном носителе. Люди и образы, увековеченные в
письме, - своего рода склады таких приспособлений, необходимых нам для
наиболее сложных действий ума. Когда предмет мысли непривычен, мы пытаемся
опереться на уже известные знаки и, соединяя их, очертить профиль нового.
Наша письменность практичнее китайской, поскольку создана на
механической основе. Каждой букве дан особый знак. Но буквы не обладают
значением и не выражают идей, а потому наша письменность, строго говоря,
бессмысленна. Китайская же, напротив, напрямую обозначает идеи и куда ближе
к течению мысли. Писать или читать для китайца значит мыслить и, наоборот,
мыслить - это почти всегда писать или читать. Поэтому знаки китайского
письма точнее наших отражают процесс мышления. Скажем, когда китаец
стремится выразить особое и неповторимое состояние грусти, он вынужден
подыскивать для него знак. И тогда он соединяет две идеограммы: одна
означает "осень", другая - "сердце". Грусть понимают и записывают как "осень
сердца". Не так давно умы жителей Поднебесной поразила идея республики[4]. В
древних словарях значка для столь диковинного представления не было. На
протяжении пятнадцати веков китайцы жили в патриархальных монархиях.