"Хосе Ортега-и-Гассет. Musicalia" - читать интересную книгу автора

дорогой в ад. В круге втором, по Данте, обитают души, обуреваемые страстями,
те,
"que la raggion somettono al talento"[11],
причем под "вожделениями" подразумеваются все те же чувства. И вот,
наказанные за свою одержимость, увлекаемые неистовым черным вихрем,
проносятся перед нами вечной чередой страстные души, и "как скворцов уносят
их крыла, в дни холода..."[12] И вот тут-то и проявляется глубоко
укоренившийся в каждом из нас романтик: когда мы видим, как Паоло и
Франческа, словно две сцепившиеся крыльями черные птицы, ломано кружат в
смятенном, сумрачном воздухе, их пылкая одержимость сообщается нам, и мы
стремимся вслед их роковому полету, и порывы адского вихря хлещут нас по
лицу. Так охваченные воинственным пылом мальчишки, заслышав звуки полкового
оркестра, готовы тут же примкнуть к чеканящим шаг рядам.
Романтизм выпустил на волю обитавшие в нас чувства. Благодаря тому, что
чувства наконец получили свои права, в литературе начиная с 1800 года
проявились два замечательных качества, раньше полностью отсутствовавшие, -
цвет и тепло. За несколькими поистине гениальными исключениями, вся поэзия и
проза, созданная до романтизма, сегодня кажется мертвой, безжизненной
плотью, не согретой пьянящим биением крови. Возьмите любой отрывок
греческого или римского автора - и на вас повеет мраморно-бронзовой
стылостью. Гете и Шатобриан дали искусству слова способность чувствовать:
героические подвижники, они вскрыли себе вены, и живительный поток их крови
через поэтическое русло устремился к разветвленному устью новой
эпохи[*Незадолго до смерти, подводя итог своей жизни, Гете сказал: "Если бы
мне пришлось определить, чем я был для немцев, и особенно для молодых
немецких поэтов, я вполне мог бы назвать себя освободителем, поскольку на
моем примере они убедились, что подобно тому, как человек живет из себя
вовне, художник должен творить из себя вовне, ибо, что бы он ни делал, он
способен выразить лишь самого себя"]. Все мы, ныне пишущие, - более или
менее правоверные внуки этих двух полубогов. Даже творчество Барохи, который
терпеть не может Шатобриана, лишь продолжение мечтательных прогулок
французского виконта по окрестным лесам Комбура[13]. И разве герой его
последнего романа, "Извращенная чувственность", не тот же Рене, только
страдающий артритом, без родового герба, - Рене, на которого дамы уже не
обращают внимания?
Но первый этап узаконения чувств - эпоха романтическая sensu
strictu[14] - имел и свои изъяны. Как уже было сказано, провозгласив права,
романтизм забыл о связанных с ними обязанностях, без которых любое право
несправедливо и бесплодно. В искусстве каждый имеет право выражать то, что
чувствует. Но лишь тогда, когда эти чувства к чему-то обязывают.
Свобода - будь то в искусстве или в политике - оправдана только как
переход от несовершенного порядка к порядку более совершенному. Политический
либерализм освобождает людей от ancien regime[15], то есть несправедливого
порядка, для чего признает за каждым некие минимальные прирожденные права.
Задерживаться на этой переходной стадии, которая имеет смысл единственно как
отрицание несправедливого прошлого, все равно что располагаться на
жительство, не дойдя до конца пути. Отсюда тот странно незавершенный
отпечаток, проявляющийся в облике всех современных демократических
институтов. Необходимо идти дальше, к созданию nouveau regime[16] - нового
порядка, новой социальной структуры, новой иерархии. Недостаточно признания