"Юрий Орлов. Опасные мысли " - читать интересную книгу автора

одна революция. Как делают революции, он тоже знал. Но юнкеров здесь в
деревне не было, все свои. Идея колхоза почти всем у нас была противна;
приписаться к колхозу, значило расстаться со своей свободой. Кто поумнее,
тот предвидел побольше, бросал все и уезжал. Так что, когда пришла
разнарядка на общее число арестов "кулаков и подкулачников" (имена не
назывались, эти мелочи доверялись Мите), в деревне остались одни бабы, и то
не все: в двух-трех самых чистых домах с крашеными полами не осталось
никого.
С Мити спросили.
"А чего вы сперва-то не предупредили!" - заорал на них Митя.
"Кулаки-подкулачники драпали, и я считал, и вы считали, что так и надо.
Зачем они здесь? Пусть идут на индустриализацию, пятилетку в четыре года.
Колхоз я вам организовал? Организовал. Охвачены стопроцентно? Стопроцентно.
Чего вам не живется?"
Это была правда. Все, кроме моей старой умной бабушки, да безумного
старого Зюзи, да некоторых пришлых, работавших в районе, - все были в
колхозе. Бабушка избежала обобществления по возрасту и по Митиной протекции.
Небогатая, но и не бедная жизнь нашей деревни была разрушена за один
год. Всех лошадей сдали в колхоз, и они стали ничьи, их гоняли на работы,
кормили как попало и извели быстро. Почти не осталось коров: еще при первых
слухах о коллективизации мужики их перерезали. Нет коров - нет молока, нет
навоза. Нет навоза - нет даже и картошки. Машины и удобрения были пока
только в идеях.
Митя с Петей уехали в Москву; там у моих отца-матери была хорошая
комната в 16 квадратных метров. Проводив сыновей, бабушка не медля зарезала
Машку и продала Вороного: их теперь нечем было кормить. Двор опустел.
Держать хозяйство при новом порядке не было смысла, запретами погоняли
ограничения, налогами погоняли запретили.

"Ничего. Пока руки-ноги целы, - говорила она, - проживем. И не так
жили. Огородец у нас остался. А через два года повезем тебя в Москву, в
школу".
Теперь в горнице стояли большие, во всю комнату, пяльцы, бабушка
стегала на них ватные одеяла. Шила деревенские польты на руках и простые
платья на машинке "Зингер", купленной до революции. А в дополнение лечила -
нелегально, конечно. Многие бабы заболевали какой-то порчей, разъедавшей
кости и мышцы на руках. Врачи не знали, что с этим делать, но бабушка нашла
тайное средство: на маленьких аптечных весах отвешивала крохотную долю
сулемы и присыпала больное место. Разумеется, она и заговаривала зубы, и
вскрывала нарывы. И гадала на тенях бабам, кукующим теперь в одиночестве.
"Погадай, Пелагея, на мужика моего, как ему там? Встренимся, ай нет?"
Бабушка сжигала газету на большом белом блюде, подносила блюдо к стене,
светила керосиновой лампой, поворачивала туда и сюда и разглядывала тени от
жженой бумаги. Тени говорили многое.
"Что видно-то? Глянь, Иван мой едет?"
Бабушка всматривалась.
"Ага, едет. А-а... Нет... Везут его".
Женщина бледнела. Верно, у него будто и руки повязаны.
Бабушка тоже расстраивалась, переходила на карты.
"Дальняя дорога... Свидание... И так раскинешь, и так,