"Владимир Орлов. Гамаюн: Жизнь Александра Блока " - читать интересную книгу автора

закончив, широким жестом протянул бокал Тургеневу. Тот прикрыл свой бокал
ладонью. Либеральный "Голос" писал по этому поводу: "Тяжелое впечатление
производит человек, переживающий свою казнь и думающий затрапезной речью
искупить предательство двадцати лет".
Но все карты смешало выступление Достоевского.
Это произошло в последний день праздника - 8 июня, в зале Дворянского
собрания, нынешнем Колонном зале.
Присутствовала "вся Москва" - просвещенные купцы, знаменитые адвокаты,
актеры, писатели во фраках и белых галстуках, генералитет, ослепительные
дамы. Между колоннами и на хорах теснилась студенческая молодежь.
Достоевский взошел на кафедру - маленький, невзрачный, угрюмый, с
землисто-бледным лицом и бездонными, мрачно сияющими глазами, в мешковатом
фраке. Его встретили сдержанными аплодисментами.
Он читал по тетрадке. Начал тихо и сбивчиво, но через пять минут
"завладел всеми сердцами и душами" (как говорит слушавший его Глеб
Успенский). Сошел с кафедры при гробовом молчании зала...
И вдруг разразилась буря - гул, топот, какие-то выкрики и взвизги. Все
вскочили с мест, ринулись к эстраде, кто-то плакал в голос, кто-то
обнимался, какой-то молодой человек от избытка чувств упал в обморок.
Очевидцы утверждают, что никогда, ни раньше, ни позже, не происходило ничего
подобного. Сам Достоевский писал жене, что "зала была как в истерике".
Тургенев, заключая Достоевского в мощные объятия, восклицал: "Вы гений,
вы более, чем гений!" Иван Аксаков, присяжный московский оратор, возглашая:
"Гениальная речь... Событие в нашей литературе...", отказался от
предоставленного ему слова.
Возбужденные дамы пробились на эстраду с громадным лавровым венком и
целовали Достоевскому руки...
В тот же день на заключительном концерте Достоевский с мрачным
вдохновением прочитал пушкинского "Пророка". Страхов запомнил его таким:
"Истощенное маленькое тело, охваченное напряжением. Правая рука, судорожно
вытянутая вниз, очевидно удерживалась от напрашивающегося жеста; голос был
усиливаем до крика..."
Успех оглушил Достоевского, - он же не был избалован знаками внимания,
как Тургенев.
Вернувшись в гостиницу, с пылающей головой, наспех, сбиваясь и
перечеркивая написанное, он поделился с женой впечатлениями этого лучшего
своего дня. В письме есть поразительная фраза: "Согласись, Аня, что для
этого можно было остаться: это залоги будущего, залоги всего, если я даже
умру..."
Он умер через полгода. Пушкинская речь была его прощанием с Россией,
осталась его завещанием и пророчеством.
Главное из того, во что верил и к чему звал Достоевский, история
опровергла. К его призыву: "Смирись, гордый человек!" - Россия не
прислушалась. Новое поколение воспитывало в себе не смирение и покорность, а
энергию, волю и страсть.
Достоевский революции не принимал. Но то, что он сказал в своей
прощальной речи о всемирной отзывчивости нашего национального гения, о
русском типе скитальца, откликающегося на всякое чужое горе и страдание и
ищущего всечеловеческого счастья, о долге интеллигенции перед народом, -
глубоко запало в русскую мысль, стало заповедью для русской литературы и