"Владимир Викторович Орлов. Романтика латиноамериканской прозы (Эссе)" - читать интересную книгу автора

присуща явлениям других культур. Брейгелевские картины жизни встречаются и в
китайской живописи, и в работах монгола Марзана Шарава, творившего уже в
начале XX столетия и не знавшего ни Брейгеля, ни Босха. Так что для меня
латиноамериканская литература, при всех ее победах и действительных
открытиях, существует в потоке общечеловеческой культуры. Вынесение ее в
нечто исключительное и вызывает мое несогласие.
Еще об одном. Речь заходила здесь о том, что время у нас якобы итоговое
и вершинное. А по-моему, в истории человечества таких итоговых и вершинных
времен встречалось немало. В особенности для тех людей, которые в это
верили. Порой назывались и даты. Скажем, 1400 год, когда ожидался конец
мира. Иногда происходили события более оптимистические, и они тоже казались
вершинными и итоговыми. Поэтому и явления литературы, представляющиеся нам
вершинными и итоговыми (впрочем, гениальные произведения всегда вершинные и
итоговые), могут оказаться явлениями промежуточными, а с другой стороны,
вечными, причем на других витках спирали человечества они смогут приобрести
и новые качества. Или новые отсветы.
Что же касается влияния латиноамериканской прозы на другие литературы,
то и тут вопрос непростой. Влияния бывают разные. Иногда скорые, но и чисто
внешние. Иногда то или иное явление "не спеша" входит в культуру другого
народа, порой через столетия, как, например, творчество Достоевского. Тут
влияние оказывается естественным и глубинным. Оно как бы уже "в крови" новых
поколений. Порой же влияние новой человеческой позиции, или даже позы, как,
скажем, "байроническое" влияние, способно удержаться лишь на
двадцать-тридцать лет.
Роман Гарсиа Маркеса, произведя впечатление, напомнил нам, как можно
использовать те или иные литературные приемы, и старые, и связанные с
особенностями латиноамериканской культуры. Но вряд ли он "поколебал"
литературные привязанности уже сложившихся мастеров. Да и, как правило,
сильные увлечения новым талантом испытывают прежде всего молодые литераторы
с не сложившимися еще художественными и жизненными принципами.
Когда же говорят о влиянии латиноамериканской прозы на таких писателей,
как Амирэджиби или Айтматов, то тут есть натяжка. Эти личности
самостоятельны и сами по себе велики (Амирэджиби и написал-то "Дату
Туташхиа" раньше, чем прочитал Гарсиа Маркеса). Приемы же, напомненные
Гарсиа Маркесом, они использовать, не изменяя себя, могут. Это дело
естественное. Вспомним хрестоматийный пример с тем же Мэтьюрином. Известно,
что "Мельмот-скиталец", ныне полузабытый, но не достойный забвения, был
внимательно прочитан многими писателями Европы и России. Считается, что из
"Мельмота" "вышли" "Шагреневая кожа" Бальзака, "Черт в бутылке" Стивенсона.
Тут вспоминали "Страшную месть", но "Страшная месть" вышла не только из
украинского фольклора, а из страниц "Мельмота". Там есть и свой Плюшкин. Из
"Мельмота" возникли первые строки "Евгения Онегина", да и в самом Онегине
первых глав есть что-то мельмотовское. В связи с "Мельмотом" можно вспомнить
лермонтовского "Демона", "Странника" Александра Фомича Вельтмана. Есть в
"Мельмоте" и разговор с великим инквизитором. Достоевский тоже увлекался
Мэтьюрином.
Кстати, и "Мельмот" возник не на пустом месте. Мэтьюрин продолжил
готический роман, продолжил Сервантеса и т.д. Утверждение, что Пушкин,
Гоголь, Достоевский вышли из Мэтьюрина, было бы, конечно, весьма условным.
Все эти люди были сами по себе гениями, и они, взяв тот или иной прием