"Анатолий Онегов. Рыбацкие мотивы (Рыболов-спортсмен. Альманах. Вып. 41) " - читать интересную книгу автора

нас, мальчишек-окунятников, не осмелился как-то подойти поближе к
специалисту по ловле плотвы и поинтересоваться с детской наивностью:
"Дядя... а на что ловите?.."
Уже потом в ответ на такие же наивные вопросы не раз приходилось
слышать мне, мальчишке, либо уничтожающее молчание, либо что-то вроде "вали
отсюда". Но в тот раз дядя ответил, и не только ответил, но и показал, как
и на что ловить крупную плотву в нашем пруду. Человек оказался добрым, хотя
и получил от нас не совсем благозвучное прозвище - "Смерть плотвы". "Смерть
плотвы" да "Смерть плотвы", но это "Смерть плотвы" всегда произносилось
нами с почтительным уважением. Да и как же иначе, когда все лето под
руководством опытного рыболова познавалась мальчишками тонкая наука ловли
крупной и осторожной рыбы. Вот с тех пор и осталось у меня в памяти, что
самая крупная плотва берет только на катышек ржаного хлеба, смешанного с
ватой и щедро сдобренного подсолнечным маслом.
И теперь я катаю пальцами такой катышек, а сам не отвожу глаз от чуть
приметного на вечерней воде кончика перяного поплавка. Поплавок стоит около
листа кувшинки. Справа от поплавка, сантиметрах в тридцати, еще точно такой
же лист. Листья кувшинок и впереди, и здесь, возле моей лодки, - поплавок
осторожно опущен в небольшое окошечко среди листьев-блюдцев. Под поплавком
всего сантиметров семьдесят пять воды. И там, в воде, почти у самого дна
неподвижно завис катышек ржаного хлеба, смешанного с ватой и щедро
сдобренного подсолнечным маслом, точно такой же, какой, между прочим, катаю
я сейчас пальцами.
В лодке, возле сиденья, небольшая корзиночка, сплетенная из сосновой
дранки. В корзиночке дно выстелено жесткими перьями шершавой осоки, а на
осоке пяток тяжелых рыбин, тускло поблескивающих в вечерних сумерках
июльского северного лета.
Поплавок неподвижен. Кажется, он заснул, заснул надолго, до утра. Но я
уже знаю, что именно сейчас, в сумерках, и подходит к берегу самая крупная
плотва, самая крупная сорога, как зовут плотву здесь, на Севере. Сейчас
чуть различимо в сером тумане наступившей ночи поплавок двинется в сторону
и станет тонуть. И почти тут же подсечка и резкий толчок-потяжка в сторону.
А потом рыба кинется вправо, влево, потом еще и еще, но уже короче, тише. И
наконец плотва-сорога, широкая, тяжелая, окажется в лодке - сначала у меня
в руках, а потом и в корзинке, выстланной зелеными листьями-перьями осоки.
После каждой новой поклевки и каждой новой плотвы окошечко среди
листьев кувшинки долго успокаивается. Я закатываю крючок в новый хлебный
катышек, не тороплюсь забрасывать - все равно ждать, когда вода, листья,
потревоженные напуганной рыбиной, снова заснут. Потом поплавок снова
ложится на воду, почти тут же встает и снова замирает около листа-блюдца.
Справа от поплавка, сантиметрах в тридцати, еще один точно такой же лист,
такой лист и впереди поплавка и в сторону к лодке... Ждать приходится минут
пятнадцать. И снова поплавок чуть приметно начинает двигаться, тонуть. Это
еще одна плотва-красавица подошла к моему оконцу в траве и соблазнилась
хлебным катышком, пахнущим ржаным тестом и подсолнечным маслом.
К полуночи клев затихает. Часа полтора приходится сидеть в лодке,
сидеть неподвижно, чтобы не беспокоить ночную воду. Уезжать отсюда не
хочется - место оказалось счастливым, его жалко потерять, не найти в
предутреннем тумане: "А вдруг в другом окошечке не будет такой плотвы..."
Рассвет приближается медленно, сумрак расплывается нехотя, лениво. Ты