"Рудольф Ольшевский. Поговорим за Одессу (рассказы)" - читать интересную книгу автора

комнатку от улицы с гранитной, смахивающей на морскую зыбь, мостовой, по
которой громыхали машины, весело шепелявили два примуса, похожие на спорящих
одесситок, то и дело успокаивающих друг дружку неистребимым в городе словом
"ша".
- Ша! Ша! Что вы так горячитесь?
Ей не тесно было в трамвае номер два, а потом, после пересадки на
Куликовском поле, в трамвая номер восемнадцать, которым она ехала в гости к
своему брату Мише на вторую станцию Большого Фонтана. И в трамвае тоже она
говорила, когда ей уступали место, принимая ее за старушку и одновременно
ребенка:
- Ой, что вы, что вы, я посижу стоя.
А когда все-таки садилась, то так прижималась к окошку, что на
одноместном сидении могли примоститься еще двое.
Она поместилась в маленьком гробу. Лежала в нем, сложив на груди
крошечные руки и, казалось, говорила:
- Видите, какая экономия. Досок пошло совсем немного. А уж рыть
придется совсем неглубоко.
И оградку на еврейском кладбище ей поставили тоже невысокую, ниже
уровня моря, словно она ее сама себе выбирала с расчетом, чтобы металла было
поменьше. Рядом с другими оградами, высящимися монументально, казалось,
будто девочка заблудилась в железном лесу, заблудилась и присела на ту
гранитную глыбу, что мы уложили вместо плиты на ее надгробии. Иногда мне
кажется, что мы и сюда ей не провели газа, теплой воды и электричества, что
и тут - между тем и этим светом весело переругиваются два ее примуса:
- Ша, ша! Пусть будет тихо. Как вы себя ведете? Это же кладбище. На
диком не отшлифованном красном гранитном камне мой знакомый скульптор Копьев
за пол-литра водки выбил ее лицо, а чуть ниже раскрытую книгу. И, глядя на
этот скромный барельеф, я вспоминаю, как, прежде чем сказать ей, что меня
выгнали из института физкультуры за то, что я не взял зачетную высоту -
метр сорок(разве можно прыгать выше роста своей матери?) так вот, прежде,
чем огорчить маму, я подсунул ей только что выпущенный в Москве томик
вторично обрезанного Бабеля. Она читала книгу стоя на коленях. Под ними была
подложена подушечка и табуретка. Так она дотягивалась до стола.
В самом интересном месте, где она сдерживала смех, потому что он мог
задержать ее, а ей скорее хотелось узнать, что там произойдет дальше,
радостным голосом я произнес:
- А меня вытурили из института.
Она оторвалась от чтения, веселые глаза ее сделались такими, словно в
костер плеснули кружку воды.
- Как это вытурили?
- А вот так. - Согнул я ногу. - Коленом под зад.
- Паразиты. Они это сделали потому, что ты еврей?
- Нет. - Ответил я. - Они это сделали потому, что я не прыгнул на
метр сорок.
- Сволочи. Ты же не кузнечик. Что же ты теперь будешь делать? Может
быть опять устроишься кочегаром на киностудию, откуда тебя выгнали за узкие
брюки? А что
- надень старые клеши и пойди таки извинись перед ними.
Вода, которую брызнули в костер, ушла паром. Из уголков, или угольков
глаз снова стали вырываться язычки веселого пламени.