"Рудольф Ольшевский. Поговорим за Одессу (рассказы)" - читать интересную книгу автора

мы не слышали. В квартире нашей поселились другие голоса.
Вот возвращается моя сестра ночью после выпускного вечера. Темно за
распахнутыми настежь дверями. Страшно моей сестре.
- Мама! Рудик! - кричит она со ступенек.
Мама спит и не слышит.
- У-у-у-у! - пугаю сестру, дуралей, я.
Храп Фимы, друга моего дяди, перелетает через дорогу. Он легко
проникает в наши раскрытые двери, густеет в узком проеме, и затем уже эхом
захлебывающегося дыхания вылетает обратно на улицу.
Я нахожусь в полусне и поэтому не вижу, как исчезает со ступенек моя
сестра. А она бежит в милицию, что находится поблизости. И вот она
возвращается с выпускником школы милиции. Это задание - его дипломная
работа. Он волнуется - не завалить бы.
- Держи освещение. - Протягивает он моей сестре фонарик дрожащей
рукой. - Ты внезапно заходишь вперед меня и светишь во все стороны. Я
следую за тобой с пистолетом в руке. Идея понятна?
- Понятна. - Кивает моя сестра.
Пробуждаясь, я жмурюсь от яркого света и слышу испуганный голос:
- Руки вгору!
Горы у нас в квартире нет. Но я понимаю, что от меня хочет этот парень,
который так и не решился войти в комнату, и поднимаю руки.
- Зина! - звенит на следующее утра знакомый голос.
- Что, мадам Гойхман? - поднимает мама глаза в потолок.
- Вашу Эллу вчера привел милиционер под пистолетом?
- Боже сохрани. Эта моя Элла вчера привела милиционера под фонариком.
- А что, у вас были воры?
- Цыпун вам на язык, мадам Гойхман. Ей сдавалось, шо нас зарезали.
Двери нашей квартиры похожи на морскую раковину. Приложи ее к уху, и ты
услышишь, как шумит море или шипят примуса. А когда они смолкают, оживают
голоса всей улицы. И какие только голоса не гостили в нашей квартире с
удобствами во всех соседних домах. Два года в ней звучала немецкая речь,
когда возвращались с работы пленные немцы в хибарки, пристроенные к стенам
развалки довоенного Дома Красной Армии. Господи, сколько всего было
напротив! И все это говорило, пело, смеялось, плакало. Уехала в Германию
немецкая речь. Осталась русская, еврейская и украинская. Часто вперемешку.
- Азохенвей - и танки наши швыдки! - говорил Лева, прочитав
очередную статью в газете "Правда".
- Тухес на плечах трэба иметь. - Поучал кого-то из жильцов дворник.
Разве все припомнишь, что запомнили эти стены.
Потом появилась молдавская речь. Мимо нашего дома катился бесконечный
поток печальных людей.
- В Бессарабии голод. - Сказала моя мама.
И всю жизнь я помню, что голод - это не луковица на рот. И не двести
граммов хлеба в сутки на душу, который мы получали за погибшего на фронте
отца. А тонкая, рвущаяся ниточка людей, тянущаяся из Молдавии в Крым. Это
смуглые босые ноги, стершиеся до крови, шаркающие по земле под закатанными
штанами и длинными, когда-то разноцветными, юбками. Это запавшие глаза,
горящие под полями выцветших фетровых шляп. Это костлявые пальцы рук,
протянутые к каждой двери, к каждому окну.
- Пыне! Пыне! - просили они, называя любое подаяние хлебом.