"Булат Шалвович Окуджава. Будь здоров, школяр " - читать интересную книгу автора

командира - беги, исполняй, оглушительно рявкай "Есть!", падай, ползи,
засыпай на ходу. Шуршание мины - зарывайся в землю, рой ее носом, руками,
ногами, всем телом, не испытывая при этом страха, не задумываясь. Котелок с
перловым супом - выделяй желудочный сок, готовься, урчи, насыщайся, вытирай
ложку о траву. Гибнут друзья - рой могилу, сыпь землю, машинально стреляй в
небо, три раза...
Я многому уже научился. Как будто я не голоден. Как будто мне не
холодно. Как будто мне никого не жалко. Только спать, спать, спать...
Потерял я ложку, как дурак. Обыкновенная такая ложка. Алюминиевая.
Почерневшая. С зазубринами. И все-таки это ложка. Очень важный инструмент.
Есть нечем. Суп пью прямо из котелка. А если каша... Я даже дощечку
приспособил. Щепочку. Ем кашу щепочкой. У кого попросить? Каждый ложку
бережет. Дураков нет. А у меня - дощечка.
А Сашка Золотарев делает на палочке зарубки. Это память о погибших.
А Коля Гринченко кривит губы в усмешке:
- Не жалей, Сашка. На наш век баб хватит.
Золотарев молчит. Я молчу. Немцы молчат. Сегодня.
Лейтенант Бураков ходит небритый. Это для форсу. Я уверен. Огонь
открывать не приказано. Идут какие-то переговоры. Вот и ходит наш командир
от расчета к расчету. А минометы стоят в траншеях, в ложбинке. А траншеи
вырыты по всем правилам устава. А уставы мы не учим.
- Ко мне подходит наводчик Гаврилов. Подсаживается. Смотрит на мою
самокрутку:
- Ты что это раскурился?
- А что?[363]
- Искры по ветру летят. Темно уже. Заметят, - говорит он и
оглядывается.
Я гашу самокрутку о подметку. Ярким фейерверком сыплются искры. И тут
же на немецкой стороне отзывается шестиствольный миномет. И где-то позади
нас шлепаются мины. И Гаврилов ползет по снежку.
- Говорил... твою мать! - кричит он.
Разрыв за разрывом. Разрыв за разрывом. Ближе, ближе... А мимо меня
бегут мои товарищи. А я сижу на снегу... Я виноват... Как я буду смотреть в
глаза ребятам! Вот бежит лейтенант Бураков. Он что-то кричит. А мины падают,
мины падают.
И тогда я встаю и тоже бегу и кричу:
- Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!
Охает первый миномет. Сразу становится уютнее. Словно у нас объявились
сильные спокойные друзья. И смолкают крики. И уже все четыре миномета бьют
куда-то вверх из ложбинки. И только телефонист, худенький юный Гургенидзе,
восторженно вскрикивает:
- Попадалься!.. Эвоэ!.. Попадалься!
Я делаю то, что мне положено. Я подтаскиваю ящики с минами из укрытия.
Какой я все-таки сильный. И ничего не боюсь. Таскаю себе ящики. Грохот,
крики, едкий запах выстрелов. Все смешалось. Ну и сражение! Побоище! Дым
коромыслом... Впрочем, я все выдумываю... По нас ни разу не выстрелили. Это
мы сами шутим. Но я виноват. И все знают об этом. И все ждут, когда я сам
приду и скажу, как я виноват.
А уже становится темнее. Болит моя спина. Я еле успеваю хватать снег и
глотать его.