"Фрэнк О'Коннор. Единственное дитя (Из автобиографических книг) " - читать интересную книгу автора

вторжение.
- Бот что, Туземец, - заявил наконец мой начальник с видом человека,
пославшего вора украсть дубинку у вора, - выясни, что ему нужно.
Конечно, клиент оказался англичанином, сыном английского епископа; он
забавлялся переполохом, который учинил, заговорив по-ирландски на
ирландской железнодорожной станции, где единственным служащим, способным
ему ответить, был мальчик на побегушках. И, естественно, на этом дело не
кончилось: англичанину пришлось изложить свою претензию, и он изложил ее
по-ирландски, а я перевел ее на английский, после чего клерки решили
сквитаться с ним, заставив меня перевести ему на ирландский официальный
ответ. Конечно, он разыгрывал комедию, где я играл роль шута, и тем не
менее этот маленький инцидент был показателем уже происходивших изменений,
которых "расторопные мальчики" даже не почувствовали.
Этот инцидент служил также показателем необычной двойной жизни, которую
я вел, - жизни, так непримиримо расколотой надвое, что, возрождаясь в
памяти, она встает передо мной скорее галлюцинацией, чем картиной былого.
Как правило, между миром реальным и миром воображаемым существует какая-то
связь - какое-то лицо, в ком оба они на время сливаются, но, когда я ушел
с железной дороги, у меня не осталось там ни единого друга, и впоследствии
мне ни разу не захотелось узнать, как сложилась судьба тех добропорядочных
обывателей, с которыми я встретился в конторе. Одна моя жизнь, где я
разговаривал по-английски, была заполнена скучной работой и унижением,
другая, где языком моим становился ирландский или те обрывки иностранных
языков, какими я сумел без грамматики овладеть, была жизнью, которую любой
здравомыслящий человек назвал бы витанием в облаках - словосочетание,
сугубо разговорное и ироническое, но, возможно, употреблявшееся
здравомыслящими людьми применительно к вере ранних христиан. В этом
заключалась подлинная причина моей страсти к языкам: они целиком
принадлежали к миру моего воображения, и даже сегодня любая фантастическая
фигура, вторгшаяся в мои сны, будь то он или она, всегда склонна
изъясняться на богатом, но неправильном французском - воображение,
по-видимому, в грамматике потребности не испытывает. Ирландский язык был
попросту самым удобным путем для бегства в мечту, и субботними вечерами, с
библиотечной немецкой книжкой под мышкой, я сидел на лекциях, организо-"
ванныу Гэльской лигой в зале на Куин-стрит, или стоял, замирая от
восхищения, в каком-нибудь углу, прислушиваясь к спору старших, который
велся по-ирландски, - спору на важную тему: "Национален ли Шекспир?" и
"Нравственны ли танцы?" или, возможно: "Национальны ли танцы?" и
"Нравственен ли Шекспир?". Никакого "образования" я так и не приобрел,
разве что какие-то обрывки знаний, с какими можно было пройтись такими
нехожеными тропами литературы, как Шекспир, или блеснуть в компании
простых девчонок, но с последними при моей застенчивости и наивности мне
лучше было не водиться. И потому я читал Гёте, осиливая не больше
нескольких строк зараз с помощью печатного перевода, или вгрызался в
страницу какого-нибудь непонятного испанского романа, а также вздыхал
издалека по прекрасным слушательницам университета, сблизиться с которыми
не мог и мечтать. Даже Тургенева, ставшего моим героем среди писателей, я
впервые прочел только потому, что в одном из его романов есть описание
городков на Рейне и немецких девушек, проходящих в сумерках и шепчущих
"Guten Abend" [Добрый вечер (нем.)]. "..."