"Я мыл руки в мутной воде. Роман-биография Элвиса" - читать интересную книгу автора (Севницкая Надежда)

1 глава

Щелкнув колесами на последнем стыке рельсов, поезд медленно покатился вдоль перрона, до отказа забитого людьми, и, наконец, конвульсивно дернувшись, остановился.

В салоне одного из вагонов все моментально пришло в движение. Только Джон оставался отрешенно спокоен. «Пора», — раздался голос Полковника, прямо обращенный к нему. Их взгляды встретились, и Джон почувствовал, что Полковник обеспокоен. «Все о'кей», — мягко сказал он и попробовал улыбнуться, что потребовало усилия. Джон встряхнул отросшими за последний месяц волосами, словно отгоняя это усилие. Левый уголок его рта вздернулся в привычную полуулыбку-полуусмешку. Проведя руками по волосам, он уложил их в знаменитый кок и, ни разу не взглянув на себя в зеркало, двинулся к выходу.

При его появлении в дверях вагона над вокзалом пронесся единодушный вопль.

Он шел через этот орущий коридор, еще не сознавая, что он — дома… Снова, как два года назад, было раннее мартовское утро. А март в его городе — либо живое горячее солнце, либо дождь с рвущим душу своим надсадным воем ветром. Вот и сейчас тучи снижались, как эскадрильи самолетов. В просветах кровило солнце, нагнетая тягостное впечатление. Но пыл людей не утихал, несмотря на начинавшийся дождь.

Прибавив шаг, Джон отыскивал глазами ожидавшую его машину. Полицейские теснили фэнов. Лам уже предусмотрительно распахнул дверцу кадиллака. Едва пожав другу руку, Джон нырнул в мягкое сумрачное чрево, бросив на прощание Полковнику и остальным: «Увидимся в конце недели».

Машина медленно тронулась по дороге, вдоль которой толпились фэны. Из глубины машины Джон жадно смотрел на расстилавшийся родной город. Машина уже выехала на Мейн-стрит с ее старыми кирпичными домами, допотопными, но уютными с виду. Слева и справа город был окружен новыми многоэтажными кварталами. Вот сейчас… сейчас они выскочат к повороту на Уайтхевен.

И тут небо пролилось дождем. Страшная желто-сиреневая туча, переваливаясь, двинулась в сторону его дома, а потом накрыла Форест-хилл. Мысль о том, что на мамину могилу падает тяжелый дождь и даже редкий для этих мест легкий снег, была непереносима.

За своей грустью Джон не заметил, что машина сбавила ход перед воротами. Они распахнулись и поглотили ее… Понуро стояли фэны — ни улыбок, ни автографов, ни поцелуев.

Взгляд его как-то сразу охватил широкую подъездную аллею, обсаженную старыми деревьями. Стволы их глянцево чернели под дождем. Ветви были так могучи, что маленькие, едва распустившиеся листочки почти не были заметны. Дом из светлого камня, словно перламутровый, светился в дождливой мути. Как он был счастлив здесь всего два года назад!.. Улыбка еще бродила на его губах, когда машина остановилась.

В дверях стояли бабушка, отец, тетка, кузены. Его близорукие глаза, прищурившись, обежали всю группу. Он вздрогнул, вздохнул едва приметно и поскорее улыбнулся своим.

В холле Джон задержался. Огляделся. Синий, как небо, и с нарисованными звездами потолок-свод теперь, когда мамы больше не было, стал не нужен — только давил своей одинокой отдаленностью. Солнце закатилось…

Он сидел у окна своей спальни, а сон все не шел, несмотря на мерный шелест дождя. Напряженная боль сковала тело, не давая двигаться. Над входом в гараж раскачивался большой фонарь. Там стояла первая машина, купленная им для мамы, а она… она…

Почему она? Такая молодая? За что, Господи, ты покарал ее? Или это меня? Меня…

Мысль билась в тисках ночи. Сон не шел. А дождь за окном все бубнил и бубнил.

Пришло и прошло утро. Дождь все продолжал бубнить. Надо было что-то делать. Как-то заставить себя вырваться из ужасного напряженного бездействия…

По-стариковски поднявшись с кресла, Джон пошел в ванную. Горячая вода острого душа прогрела скрюченное застывшее тело. Побрившись и причесавшись, он спустился в кухню и заставил себя проглотить свой любимый сэндвич, приготовленный теперь уже бабушкой, и чашку кофе. Потом крадучись, избегая встречи со своими, поднялся в свой ден (берлогу), как все называли его кабинет, и, позвонив Ламу, попросил подготовить машину.

По-прежнему осторожно спускаясь вниз, вспомнил про плащ, но идти назад не решился и равнодушно шагнул в дождь.

— Насколько я понимаю, босс, тебя следует отвезти вначале подсушить…- начал шутливо Лам, но лицо «босса» было таким измученным, что шутка тут же сменилась деловым:

— Куда прикажешь?

— По городу, если не возражаешь, — без улыбки, но дружелюбно ответил Джон.

Они выбрались на вершину холма, и Лам почти остановился у поворота на Форест-хилл, ожидая, что босс прикажет свернуть. Но Джон молчал. Он не хотел ту да ехать с Ламом. Ни с кем. Делая вид, что не замечает взгляда приятеля, Джон от вернулся к окну и вздрогнул — там на вершине холма сквозь голые ветви деревьев и серый занавес дождя виднелась огромная беломраморная фигура Распятого, стоящая в голове маминой могилы.

Не дождавшись приказа, Лам взглянул в зеркало и сдвинул его — не было сил смотреть на это отсутствующее белое лицо с черными провалами глаз.

Машина скользнула вниз — к городу. Улицы были пусты. Дождь прогнал людей.

Они проскочили мимо маленькой церквушки, куда в давние счастливые годы мама и они с отцом ходили по воскресеньям. Церковь была чистенькой, недавно покрашенной. Но сердце Джона не дрогнуло ни от печали, ни от радости. Не было сил.

Резкий, почти рискованный поворот, и слева растопырилось довольно уродливое здание из коричневого кирпича, похожее на тюрьму, — его школа. Сюда двенадцать лет назад его привела мама. Воспоминания, связанные со школой, не доставляли удовольствия…

Семья переехала в этот город в поисках работы и сносного жилья из глухой провинции. Джон всегда знал, что они бедны. Бедны, как и все их тамошние соседи. Ни у кого не было денег, чтобы заплатить, например, за лечение. Именно поэтому его маму не взяли в больницу, когда ему пришло время появиться на свет. Он родился в жалкой лачуге, единственным достоинством которой была невероятная чистота, мамина страсть. Однако его появление не прекратило ее муки, и вскоре появился второй младенец, тоже мальчик, но, увы, он был мертв.

Даже спустя много лет, рассказывая Джону о смерти братишки, мама не могла удержаться от слез. Оставалось только догадываться, что пережила она тогда. Больше детей не было, и все материнство обрушилось на Джона. Мама не спускала с него глаз. Он не мог никуда удрать с мальчишками, но мама всегда внушала, что будет рада видеть его маленьких приятелей в своем доме. Она почти до пятнадцати лет водила Джона в школу, не желая понимать, что ребята смеются над ним. Джон стал болезненно стеснительным. Стеснялся всего — своего акцента, своей, хоть и чистенькой, но уж очень бедной одежды: черных когда-то брюк, правда всегда отглаженных, и дешевенькой черной сатиновой рубашки. Он видел, что ребята сторонятся его и стараются не общаться. Иногда они издевались над ним в открытую, потому что учи теля любили Джона за вежливость — главное достояние бедных южан, — которой то же учила его мама. Между Джоном и ребятами выросла стена. Тогда он решил выделиться хоть как-то, показать, что он не тот, за кого его принимают: отрастил длинные волосы и бакенбарды. Для мальчишек подобный эпатаж оказался непереносим, и они решили поколотить его. Отстаивать же свои принципы кулаками Джону было запрещено строго-настрого. Спасибо, выручил Рэд, друг, почти брат, которого мама всегда по-особому привечала и всегда просила: «Рэд, присмотри за моим мальчиком, пожалуйста».

Нет, неприятно вспоминать школу, но Рэд вспоминался с теплой грустью. Рэд уделял много времени его воспитанию, правда, совершенно противоположному тому, чего хотела мама. Рэд, уже умудренный кое в каких вещах, решил просветить и Джона, подсунув ему девицу.

«Но моя мама», — попробовал отнекиваться Джон. «Брось ты, мама… мама… Надо же когда-нибудь начать? Да и маме говорить не обязательно». Это было ново — не говорить маме. Он решил, что скажет. Однако говорить оказалось не о чем. Застенчивость подвела.

Рэд теперь занят своими делами. А хорошо бы повидаться. Не сейчас и не завтра. Но в ближайшие дни — непременно.

И тут, на излете взгляда, за окном Джон заметил вывеску той парикмахерской, где их с Рэдом стригли перед армией.

Машина шла уже по Мейн-стрит, самой оживленной обычно улице города, в рекламных плакатах и вывесках магазинов. Он любил эту улицу с детства. Правда, тогда она казалась недосягаемо шикарной, а теперь была уютно провинциальной. Машин было немного, людей — еще меньше. А дождь все шел и шел, словно нити прялись из небесных коконов-туч.

Внезапно Джон ощутил тягостное молчание и увидел деревянно-прямую спину Лама. Вот уж кто ни в чем не провинился, кто всегда был предан и чувствовал своего босса, так это Лам. И за всю поездку ни одного слова. Жестоко. И еще не зная, о чем пойдет речь, Джон виновато произнес: «Лам, дружище!». Тот вздрогнул и почти непринужденно ответил: «Да, мой босс?». Машина слегка притормозила у магазина пластинок с огромной вывеской-диском, и Лам обернулся к нему. Увидев, что босс очнулся, Лам будто невзначай поправил зеркало. «Хочешь зайти?». «Не-а… Зна ешь, давай поедем к «Лайту». Лам улыбнулся: «Я все ждал, когда ты вспомнишь о нем». И они поехали к старому дому, где находилась студия. Но на дверях не оказа лось прежней вывески, там висела дощечка с яркой надписью «Сдается внаем».

— Ну и осел же я. Болван просто. Из головы вон, — смущенно заторопился Лам. — Они ведь только-только переехали. Ну, в тот новый центр, который ты субсидировал.

— Не ругайся, сын мой, — назидательно-шутливо оборвал Джон. — Кати в новый центр.

Машина развернулась, и он оглянулся на прежнее здание «Лайта». Семь лет прошло с того апрельского дня, который изменил всю его жизнь…

Приближался мамин день рождения. Конечно, денег маловато, но на его подарок хватит. Джон решил напеть пластинку с двумя песенками. Мама считала, что он хорошо поет. Из скудных семейных средств она выкроила несколько долларов на дешевенькую гитару. Нет-нет, никаких мечтаний о карьере певца не было и в помине. Просто он часами мог слушать пластинки с записями кантристов — Билла Монро, Хэнка Уильямса, обожал «икающий» йодлирующий голос Джимми Роджерса. Но, пожалуй, еще лучше знал черных музыкантов Юга — блюзы Крудапа, гортанное пение «Чернильных пятен», резкий напористый тембр Бо Дидли. Белая и черная музыка переплеталась в его сознании и не давала покоя. Он пел дома, пытаясь соединить две музыкальные культуры. Мама слушала его пение с каким-то восторженным страхом.

Джон сам выучился играть на гитаре. По слуху. Родители не могли позволить себе отдать сына учиться музыке. И он понимал причины и никогда, даже наедине с собой, не роптал. Единственным его настоящим желанием была постоянная работа с постоянным заработком, чтобы мама могла уйти с ткацкой фабрики, забиравшей все ее силы. Именно поэтому на следующий после получения свидетельства об окончании школы день Джон нанялся в одну из местных компаний, где нужен был водитель грузовика. Профессия казалась ему такой романтичной: огромная машина, абсолютно послушная славному молодому драйверу в рубашке с расстегнутым воротником и шейным, трепещущим на ветру платком, несется по шоссе из одного конца страны в другой. Но Джон стеснялся посторонних, тем более веселых разбитных водителей. И свободное время в поездках предпочитал проводить один. Часто брал с собой гитару и веселил самого себя. Ему легко пелось в такие часы.

Сегодня гитара тоже была при нем, и, смущаясь и робея, Джон заставил себя переступить порог «Лайта». Болезненная застенчивость пригвоздила его перед конторкой оператора — вдруг он не сможет выдавить ни звука? Проклятая робость — результат старомодного воспитания, данного мамой. Могла ли она представить себе, что жизнь ее обожаемого мальчика будет изломана из-за ее воспитания?

Предательская мысль — убраться из студии — быстро прошла, потому что в холле было много народа. Всем не до него. Да и дело к концу дня — авось не дойдет очередь. Джон присел на краешек стула и облизнул ставшие пергаментными губы.

Из звукозаписывающей кабины вышла молодая женщина. Устало глянула на очередь. Их взгляды встретились.

— Юноша, скажите, пожалуйста, следующему, кто придет сюда, что сегодня я уже не успею обслужить. А вы-то сами что хотите?

— Я хотел бы записать пластинку в подарок маме, мэм.

— Ах, маме… А что вы поете, юноша?

— С вашего позволения, мэм, я все пою. В ее взгляде он увидел насмешку и легкое презрение. Было очевидно, что она принимает его за хвастуна. Но обязанности хозяйки заставили ее задать еще один вопрос:

 — А кому вы подражаете?

— С вашего позволения — никому, мэм.

Джон не хвастался. Он пел, как чувствовал сам. И, когда он запел, глаза ее потеплели, улыбка тронула полные губы типичной южанки, и она, словно невзначай, нажала кнопку магнитофона, который сейчас был не нужен.

— С вас четыре доллара, юноша. — Она помолчала. — У вас есть телефон? Я бы хотела, чтобы шеф послушал вас.

Он записал свой номер, недоумевая, зачем шефу этой студии прослушивать неизвестного парня. Он знал, кого записывали здесь. Студия записывала и белых, и черных. В те годы на Юге для этого требовалось большое гражданское мужество. Но для шефа «Лайта» существовал один критерий — звук. Он мечтал заполучить белого певца, который бы обладал негритянским гортанно-носовым звуком. Однако до сих пор его поиски не увенчались успехом.

Звонок раздался только через год. Сэм, шеф «Лайта», по настоянию своего секретаря-оператора Марион решился на прослушивание. Да и дела студии были не блестящи. На Севере, словно грибы, росли гигантские звукозаписывающие фирмы, с которыми невозможно было конкурировать.

Когда мама сказала, что звонили из «Лайта» и его ждут сегодня, Джон стрелой помчался туда, прихватив гитару.

Легкая дверь звонко хлопнула, и этот сухой хлопок мгновенно отрезвил Джона. Зачем он здесь? Он что же, решил, что хочет стать певцом? В нем жили десятки самых разных песен — кантри с веселым треньканьем банджо, порхающим пением скрипок и рассказами о грустной жизни, монументальные духовные гимны негров — госпелы, душераздирающие блюзы и ходкие мелодии бродвейских мюзиклов.

И вот — прослушивание, о котором он и не мечтал никогда.

Марион представила его шефу и двум ребятам — Скотти, ведущему гитаристу, и Биллу, басисту. Джон вдруг ясно увидел, что все трое исподтишка разглядывают его бедный костюм. Конечно, они тоже отнюдь не были ребятами из модного журнала, однако им было трудно даже представить всю глубину его бедности. Он чувство вал, что произвел удручающее впечатление. И все его празднично-испуганное наст роение развалилось на куски. Надо было скорее закончить — спеть пару-тройку песен, услышать вежливое «спасибо» и уйти.

Забыть дурацкие мечтания и снова гонять на своем грузовике, исправно принося маме в конце каждой недели зарплату, получать от нее поцелуй, пахнущий арахисовым или банановым маслом (она всегда делала к возвращению своего мальчика из рейса его любимые сэндвичи).

Сэм попросил начинать. Джон очнулся, сглотнул комок и запел какой-то шлягер. Шеф вежливо прослушал, но на его лице явственно было написано — не то! Тог да Джон запел одну из песен Южных гор. Сэм насторожился и стал называть одну песню за другой. «Знаете?». «Знаю». «Начали»… Так они занимались до изнеможения. Наконец, после короткого перерыва шеф решился и отобрал две песни. Ребята управились с ними быстро. И, пока Сэм слушал запись в студии, они в холле валяли дурака. Джон, в своих немыслимо широких темных штанах похожий на плюшевого медвежонка, схватил гитару и запел в чуть убыстренном темпе известный блюз, неожиданно легко, хотя и несколько косолапо двигаясь в такт. Голос стал звонким, гибким, живым. Тембр и звук были такими, что Скотти и Билл первое мгновение сидели с приоткрытыми ртами, а потом начали подпевать в полном забвении чувств. Они дурачились, не подозревая, что исполнение, рождавшееся сейчас в крошечной студии Юга, станет точкой отсчета современной поп-музыки.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Сэм, и глаза его были страшны.

— Что вы делаете, чертовы ослы? — истошно заорал этот воспитанный человек.

— Нич-чего, сэр. — Джон принял гнев на себя. — Мы просто отдыхали и немного пели, сэр.

— Просто… — внезапно успокаиваясь от его мягкого голоса, сказал Сэм. — Просто. А вот не просто. Это надо сделать еще раз, ребятки. Держите ритм. Полная свобода. Начали…

Через неделю тираж пластинки лежал на большом студийном столе.

— Боже, благодарю тебя, — сказал Сэм. — Но кто из диск-жокеев рискнет прокрутить это?

— Никто, — донесся до него голос Марион. — Это не кантри и не блюз, и не популяр. Певцы ополчатся на нас. Вначале.

— Вначале?

— Они скоро поймут — их песенка спета. И петь ее будет этот мальчик, Сэм. Впрочем, он и не поет вовсе. Он сама душа музыки — звук. Мелодия — всего лишь тело. Я поняла это, когда впервые записывала его. Для него мелодия не главное. Он по-другому слышит и воспринимает музыку. И у него всегда будет свое… — Марион, почувствовав, что говорит слишком горячо, усмехнулась и добавила: — А тела? Тела ему будут предлагаться в изобилии.

Сэм никогда не слышал от своего оператора ничего подобного, но шокирован не был. Он полностью разделял в душе это мнение, боясь поверить себе. Сбылась мечта всей жизни — Сэм владел сейчас душой музыки. Но радость быстро сменилась грустью: нельзя владеть душой. «Лайт» просто не в состоянии даже надолго стать для нее пристанищем. Душа уйдет. Больше того: ей надо помочь. А пока пусть на ее огонь слетятся другие.

Марион пересказала Джону этот разговор с шефом несколько лет спустя. Тог да Джон знал только одно — началась новая жизнь.

Теперь его родителям нечего больше бояться нищеты. Он построит для них дом, купит машину. А что нужно ему? Слава? Нет. Не то. Он хотел бы утвердиться. Поверить в себя. Доказать всем, что им нельзя командовать, что он — личность.

Однако, все было не таким быстрым и легким. Если бы не смелость Дика, диск-жокея из его родного города, который решился прокрутить пластинку по радио, Бог весть, как бы все сложилось. Никогда не было бы и концертов, если бы не Дик, быстро смекнувший, что публика с опаской спрашивает пластинку потому, что принимает нового певца за цветного из-за тембра его голоса. Для тогдашнего Юга причина была очень веской. И Дик решил сделать интервью.

Джон вспомнил, как вошел к Дику в кабинет, не зная, куда девать руки. И пря мо с порога он сказал:

— Сэр, я не знаю ни о каких интервью.

— И не надо, малыш. Просто ты должен быть честен. Дик заговорил о его семье, школе, увлечениях, давая слушателям понять, что парень — белый.

Наконец диск-жокей объявил:

— Порядок, малыш. Спасибо большое.

— Но, сэр, вы собирались делать интервью…

— А я уже, — ответил Дик.

Джон вспомнил, что несколько секунд находился в состоянии столбняка, а потом его прошиб холодный пот.

Спрос на первую пластинку рос. «Лайт» выпустил вторую, третью, четвертую. Они расходились мгновенно. Теперь имя нового певца гремело по всему Югу. Начались концерты. Каждый день в новом городе.

Концерты шли при полном зале. Джона объявляли как короля кантри-энд-вестерн.

А Король появлялся одетым по-прежнему в широкие черные брюки и темную расстегнутую у ворота рубашку. Он наклонялся вперед — к публике: ноги расставлены, на шее гитара, руки судорожно сжимают стойку микрофона. Он смотрит на людей, сидящих в первых рядах, прищуренными глазами, но не видит их. Он с трудом помнит себя.

Музыка взрывается в нем гитарой Скотти. Сам он отбивает такт на деке своей старенькой гитары, а потом с остервенением терзает струны.

Джон не мог видеть себя. И только по реакции публики судил о своей популярности. Каждое его выступление сопровождал шквал воплей. Да, молодежь любила его, но он был для нее вне досягаемости. Свой и… чужак.

Что ж, ничего нового. Всегда чужак. Всем. С детства. Уже потом репортеры будут говорить, что даже на ранних фотографиях он улыбается, а грусть в глазах ос тается.

Когда Джон улыбался — не усмехался, его улыбка действовала на людей, как вино, искрящееся в старом бокале.

Неужели было время, когда он улыбался? Сейчас Джон не мог вспомнить, как это делается, разучился.

Наконец Джона пригласили выступить в Городе кантри-мыозик. Он едва сдерживал дрожь, пока конферансье объявлял:

— Несколько недель назад этот парень записал на «Лайте» песню, которая, подобно сигнальной ракете, пролетела через всю страну. Ему только девятнадцать! У него новый, отличный от других стиль! Попробуйте сами определить — какой!

После этих слов Джон вышел на сцену, смущенный почти до спазма в горле, улыбнулся трогательно. Привычный вопль пронесся по залу. Он метнулся к микро фону, запел, как никогда прежде. Рождалось новое в его мастерстве: отчаянная трепетная нота, свойственная только ему.

Но солист этого театра, матерый певец, пластинки которого Джон слушал с замиранием сердца, подошел после концерта и сказал, что лучше бы ему снова вернуться к прежней профессии — водить грузовик. Джон еще не понял тогда, что это начало зависти, которая отныне будет сопровождать его, и плакал в номере гостиницы. Ему казалось, что все рухнуло.

А по приезде домой он узнал, что его последняя пластинка заняла третье место по штату, обойдя пластинку его обидчика.

Он совершенно не интересовался своей внешностью. Некогда было думать о таких глупостях. Но девушки всем своим поведением на каждом концерте внушали ему: ты красив. Высокий, темноволосый, с серо-голубыми огромными печальными глазами, с отличной посадкой головы, с тонкими аристократическими, но мужскими руками, он был очень сексапилен. Тогда почему же девочки в школе пренебрегали им? Они обращались с ним по-товарищески, однако встречались с другими мальчиками. Бедность? Бедность.

За его спиной так и говорили — белый босяк. И Джон возненавидел «честную» бедность, но скрывал это, чтобы не огорчать родителей. Сейчас все изменилось. И возникло опасение, что причина в его славе. Джон совсем не задумывался, что его труд не легче, чем труд где-нибудь на заводе, а может, и тяжелее. Он просто любил петь и любил своих.

Перед каждым концертом он был на грани нервного срыва, ничего не мог с собой поделать, хотя и понимал, что держит в постоянном напряжении и своих друзей — Скотти, Билла и Джоя.

Джон мог бодрствовать всю ночь накануне концерта, не давая покоя и ребятам. Они швыряли в него, чем попало, пробовали не обращать внимания, однако ни что не менялось. И однажды Скотти, сделав вид, что собирается присоединиться к его штукам, подошел и вдруг скрутил его. Билл и Джой силой раздели его и уложи ли в постель. Джон скрежетал зубами от ярости и унижения, но Скотти присел на кровать и мягко, насколько позволял его довольно пронзительный голос, попросил:

«Поспи, малыш». И вдруг заклинание подействовало — Джон уснул.

Перед концертом он грыз ногти, барабанил руками по всем вещам, топал ногами, ежеминутно причесывался перед зеркалом и производил бы впечатление неуклюжей деревенщины, если бы друзья не знали, что это от страха. Джон постоянно боялся провала.

Как-то ему случилось заболеть в турне, и лечащий врач, который накануне был с дочерью на его концерте, сказал:

— Милый юноша, вы тратите за час своего выступления столько нервной и физической энергии, сколько люди, работающие на плантациях нашего Юга, тратят за восемь-девять часов. Остерегитесь. Научитесь отдыхать.

Тогда Джон только сконфуженно улыбнулся. Было совестно отнимать время у такого ученого человека. И еще — невозможно было поверить в серьезность предупреждения.

Доктор угадал его мысли, покачал головой и продолжил:

— Все гораздо серьезней, чем кажется вам сейчас. Если не умеете отдыхать, научитесь хотя бы расслабляться. Быстро ходите, считайте вслух. Что угодно — только не думайте о предстоящем выступлении. Поймите, я видел вас. У вас колоссальное сценическое присутствие, фантастическая легкость. Скажу больше: когда-нибудь это назовут гениальностью, но лучше вам об этом не думать. Думайте о себе. После каждой песни вы делаете глубокий выдох, давая отдохнуть связкам, не так ли? Так вот: у вас должен быть и моральный выдох.

Несмотря на явную доброжелательность врача, Джон не мог поверить, что о нем кто-то печется, кроме мамы. Врач снова увидел бесполезность своих уговоров и решил упрятать его на недельку в госпиталь отдохнуть.

Однако на следующее утро доктор почти не удивился, не обнаружив своего пациента на месте.

— Удрал? — спросил он у медсестры.

— Да, доктор, — сокрушенно подтвердила та.

— Иначе и быть не могло. Как говорится, спаси его, Боже. Он не способен на жалость к себе. Потом, может, и поймет, но и тогда ничего не сделает для себя.

— Простите, доктор. Я слышала, что вы с дочкой были на его концерте. Говорят, девицы безумствовали? Ужасно! Неужели вы не возмущены? Куда приятнее, по-моему, слушать прежних певцов.

— Знаете, я тоже так думал еще два дня назад. Я не хотел пускать дочь на концерт. Я был «наслышан». А потом, видя ее расстроенное лицо, решил пойти с ней. Так вот. Это — нечто. Мальчик невероятно, нечеловечески талантлив. Ему отпущено на двоих.

— 0-у! Я могу сказать вам. Он — половинка.

— Бог с вами, сестра?!

— Да, он близнец. Правда, его братишка умер при рождении.

— Бедный малыш. Его удел — пение и одиночество. И немного найдется людей, которые смогут понять его до конца и не отравлять ему жизнь.

— Аминь, доктор. Никогда не знала за вами проповеднического таланта. Вряд ли объект того стоит.

Врач посмотрел на свою собеседницу растерянно и грустно и вышел из палаты, не подозревая, что беглец еще находится рядом в укромном уголке и слышал весь разговор.

Было над чем подумать. Но откуда-то из глубины вдруг всплыло — не поддавайся, раз дашь себе поблажку, и пойдет.

Решено, все обойдется. И Джон стал учиться уходить от себя, но совсем противным, нежели тот, что советовал ему добрый эскулап, способом. Дорожное происшествие и шок как последствие. Долой! Едем дальше. Вечером концерт. Тяжелейшая ангина. Снова побег из госпиталя. Вечером концерт. Жестокое отравление: трясущиеся руки, подкашивающиеся ноги и сердце, делающее опасные маневры… Обойдется! Вечером концерт.

Беснующаяся публика. Горящие фосфорическим блеском глаза фэнов. Однажды среди этих глаз Джон внезапно увидел одни — холодные и оценивающие. Не глаза — доллары. Это не фэн.

Когда он вернулся домой, Сэм вызвал его к себе и сказал:

— Мой мальчик, тобой заинтересовались люди одной из ведущих фирм. У нас для тебя нет перспектив. Человек, который хочет поговорить с тобой, обещает, что, если вы договоритесь, ты будешь петь все: кантри, блюзы, популяр.

— А госпелы?

— Ну-у, этого я не знаю.

— Босс, вы очень добры ко мне, но, может, я вам больше не нужен?

— Не будь дураком. Тебе нужна дорога, а не колея. Да и то ты эту дорогу будешь раздвигать для себя. Любую. Все. Иди. Подумай. Поговори со своими. Завтра днем Полковник — так его зовут на фирме — будет здесь. Ему нужен ответ.

Джон вышел в смятении. Вот оно! Сэм давно готовил его к большому будущему. Домой, посоветоваться со своими! И тут же понял — родители сейчас не советчики. Решение должно исходить только от него.

Его машина была припаркована на стоянке возле «Дайта». Стоянка напоминала этакое кадиллаковое гнездышко: серебристо-синий — Джерри, палевый — Карла, алый — Мэка.

Ребята! Как можно было забыть о них?! «Миллиондолларовая четверка». Они никогда не пели вместе, но прозвище привилось. Они пришли позднее. Сэм оказался прав — души прилетели. Только одного не учел шеф «Лайта»: души эти не были ба бочками. А возможно, расчет был на его продолжение? Сэм любил пестовать таланты.

Джон вихрем влетел в студию. Ребята сидели с пастозными физиономиями, потягивая пепси через соломинку.

— Я написал для тебя песню, — сказал Карл. — Шуточную. Про ботинки.

— И я, — откликнулся Мэк. — Про ритм. Твой ритм.

— Я ничего нового не написал, — виновато вставил Джерри, — но все мои пес ни в твоем распоряжении.

— Но я еще…

— Ну и осел, — перебил Карл. — «Дайт» уже не тянет на тебя. Нельзя же всю жизнь гонять по городам в поисках ангажемента. Думать думай, но не вздумай отказаться. Давай-ка, спой что-нибудь из госпелов.

Джон сел за рояль. И этому он выучился сам. По слуху. Он знал, что госпелы и спиричуэлс лучше петь под рояль.

Через час Сэм вместе с Марион зашли в студию. Четверка пела. Вошедшие уселись на краешках стульев. То была грустная минута — предстояла потеря. Наверное, так ребята поют последний раз.

Джон вел тему, остальные пели гармонию. И простой текст гимна уплывал по адресу — к Богу.

Лица у четверки были отрешенными. У Джона глаза закрыты, брови образу ют прекрасную скорбную линию. У Мэка взгляд словно проходит сквозь стены. Лицо Карла искажено гримасой боли, от которой кожа туго натянулась. Лицо Джерри в крупных, почти обронзовевших складках.

Разные они, но, когда изредка поют вот так, сердце Сэма заходится от счастья: вот он, вот классический пример «южного звука»: смеси гнусавости кантри и протяжной дынной мягкости госпелов.

Последняя нота взлетела вверх, закрутившись каким-то немыслимым пируэтом. Тронув клавиши легким прощальным прикосновением, Джон поднялся, обвел всех взглядом, бросил короткое «до завтра» и вышел.

Утром он сказал Сэму:

— Ну что ж, заключайте контракт.

— Они предлагают следующие условия…

— Прошу прощения, босс, я не буду вникать в это. Я верю вам во всем. Это хорошо?

— Малыш, ты осел. Я просто обязан тебе сказать. Моя студия получает тридцать пять тысяч, ты — пять тысяч в качестве аванса. Но дело не во мне и даже не в студии. Для тебя хорошо, что ты получишь возможность петь все и как ты захочешь. Ну, слава там. Деньги. Но будет и другое: назойливая реклама, постоянное вмешательство в твою жизнь.

Контракт был подписан на три года. С этой минуты Джон получал личного менеджера, массу студий для записи, возможность выступлений на телевидении и в главных концертных залах страны, а купившая его фирма — право на переиздание всех пластинок, вышедших на «Дайте».

К концу первого года работы на новой фирме Джон записал диск, который сразу же возглавил национальный хит-парад. В записи участвовал знаменитый квартет — «Айрсы», но аккомпаниаторы были прежние: Скотти, Билл, Джой. Вещь получилась необычной. Звук, слегка запинающийся и икающий, будто шел со дна гигантского колодца, причудливо размываясь.

Он был доволен и решил как-то отблагодарить ребят из квартета:

— Я хотел бы, если не возражаете, записать с вами еще несколько пластинок, конечно — если вас устраивает работать со мной.

Лишь спустя несколько лет Гордон, глава квартета, признался:

— Знаешь, мы тогда не обратили никакого внимания на твои слова. Даже не запомнили твое имя. Для нас это была Работа. И только.

Джон снова, теперь уже в качестве собственности другой фирмы, со своими старыми друзьями, среди которых был теперь и Рэд, выступал в разных городах Юга. И откуда ему было знать, что скоро предстоит покорять Север. Единственное, что они тогда знали, была езда, езда, езда.

Но Полковник не зря сидел в своем офисе. Он добился для питомца возможности выступления на телевидении. Когда все организационные вопросы были улажены, Полковник послал телеграмму с приказом прибыть как можно быстрее. И Рэд, исполнявший обязанности драйвера, погнал машину на Север.

Дождливым и холодным был день его первого выступления на телевидении.

Они приехали задолго до начала. Никогда еще Джон так не боялся провала и поминутно заглядывал в зал. А зал был почти пуст. Хотя его имя было афишировано, оно привлекло мало внимания. Город Городов не знал его. Эту северную громаду предстояло завоевывать.

Джон потерял контроль над собой. Снова ногти были обгрызены под корень, на глаза то и дело навертывались слезы. Друзья не могли к нему подступиться. Ждать было нечего. Забившись в угол, он причитал:

— Все, все, все… Провал. Ухожу водить грузовик. Внезапно перед ним возникло буратинье лицо Скотти, искаженное какой-то идиотски-счастливой гримасой:

— Смотри!!!

Одним скачком Джон очутился у двери и заглянул в щелку. В зал валили тинэйджеры.

Пройдоха-чудотворец Полковник, поняв, что питомец действительно находит ся на грани провала, решил раздавать билеты прямо на улицах. Недаром в далеком своем детстве Полковник был ярмарочным зазывалой. Билеты попали по назначению — к молодежи. Конферансье представил Джона с таким же профессиональным энтузиазмом, с каким представлял бы гостей-звезд. В гостиных по всей стране маленькие экраны на секунду померкли, а когда изображение вернулось, Джон стоял посреди сцены, пристально глядя в камеру прищуренными глазами. Движением плеч он сбросил спортивный пиджак, расслабил широко расставленные ноги, сделав упор на правую.

«Как только Скотти взял первый аккорд, он начал в такт подрагивать ногами:

Джон использовал свою гитару в качестве ударного, он двигал бедрами, а ногами выделывал нечто среднее между шарканьем и па чарльстона. Он усмехался, приспустив веки.

Телезрители не видели такого никогда. В этот день энергия нового поколения прорвалась на телеэкраны.

Но, Боже, что последовало за этим выступлением! На Джона ополчилась пресса. Его называли потенциальным преступником. Наркоманом. Его требовали запретить. Его музыку — тоже. Вмешалось духовенство. Естественно, и родители подросточков, которые уже успели забыть, что точно так же их родители были против танго, чарльстона и тустепа.

Тем не менее почта в адрес программы была доселе невиданной. Подросточки старались.

Весь этот вой не трогал Джона. Он твердо знал; что не делает ничего предосудительного, просто сопереживает музыке, что протестующие тоже были молодыми и их родители были против Вождя, которого теперь ставят ему в пример.

Но фирма, стоявшая за его спиной, сумела повернуть общественное мнение на благо себе и своему питомцу. Он был им слишком нужен, потому что был нужен миллионам тинэйджеров — главным покупателям пластинок. Джон не знал, какие прибыли получает фирма, а поскольку фирмачи ретиво старались, догадывался — огромные.

Полковник тоже был готов в любой момент прийти на помощь. Сообразительный он, этот Полковник. Какой, к дьяволу, Полковник!.. Самозванец, получивший лицензию на это звание явно незаконно. Но даже на фирме его не звали по имени. Только — Полковник.

Когда тот впервые пришел к ним в дом, то сразу смекнул — честная белая бед нота. Обожаемый сын. Опыта в делах никакого. Уж как Полковник обхаживал отца, а, главное, маму.

— Ах, у вашего мальчика такой талант. Ах, перед ним такое будущее! Ох, он так любит вас и так много работает для вашего благополучия. Боже, ведь так можно сорвать голос. Подпишите, будьте так любезны, вот здесь и здесь, и ваш малыш будет скоро самым-самым. Один момент. Не сочтите за наглость. Здесь двести долларов. Так, пустяк. Знак благодарности. Я бы не посмел, да не знаю, что подарить вам, мадам, и вам, сэр. Не имею пока счастья знать ваши вкусы. Мои наилучшие пожелания. Всех благ. Ваш всей душой. А теперь позвольте откланяться. Можно, я уведу на несколько минут вашего чудного мальчугана? Благодарю, благодарю, благодарю.

«Чудный мальчуган» стоял тут же и напрягал все мышцы лица, чтобы рот не открылся. У них на Юге редко кто тарахтел так бойко и развязно. И когда Полковник пухлыми, но железными пальцами взял Джона за локоть, оставалось только повиноваться. Они вышли.

— Вот что, милок. У тебя голос и мордашка. Настоящий талант у меня. Но я буду с тобой работать… из сорока процентов от всех доходов, и мы будем богаты, как раджи. Идет?

Ошарашенный таким поворотом, Джон молча кивнул.

— Молодец! Подписывай пока только здесь, ты ведь еще несовершеннолетний. Всего!

Полковник похлопал его по руке и, словно мяч, запрыгал к своей машине.

Вот потому-то менеджер не мог теперь не драться за питомца, а фирма про должала гнать пластинки.

Люди любили работать с Джоном. Почему нет? Он покладист. Работоспособен, хотя почти не репетирует. Никаких претензий к оркестру и группе. Если что-то не удавалось сразу, он говорил:

— Давайте попробуем еще разок. Я думаю — должно получиться лучше. Когда не выходило у него:

— Моя вина. Прошу прощения. Я постараюсь не оплошать. Люди охотно шли навстречу. Окружающие стали все чаше говорить о его обаянии. А Полковник это обаяние продавать. Из чудного мальчугана делался сувенир:

косметика, майки, фотографии — все с его улыбкой. Полковник изменил стиль звезды, сделав его более коммерческим, — продавалось все. И только нельзя было звезде ни общаться с журналистами, ни выступать без ведома Полковника. Он должен был оставаться недосягаемым и одиноким. Кантри-звезды ненавидели его и завидовали ему.

В одном городке, где ему как-то довелось выступать с ведущим кантристом страны, директор шоу, вызвав Джона к себе, заявил, что кантрист требует, чтобы его ставили закрывать шоу.

— Мне все равно. Пусть попробует.

И тот попробовал… Бедняга был прекрасным артистом и старался вовсю, но публике нужен был другой певец — Джон. Наутро кантрист пришел к директору и попросил оставить все, как было.

Поклонники торжествовали. Они хотели отметить победу. Они имели право. Вечером они свое право осуществили. После выступления они дорвались до сцены и пустили ботинки Джона на кожаные полоски сувениров. Он улыбался, хотя понимал, что происходящее смахивает на жертвоприношение.

После концерта Полковник твердо сказал:

— Вот что, ты у меня золотой мальчик. И я не хочу потерять тебя. Отныне твои друзья будут твоими телохранителями. Ты берешь их на зарплату.

— Я подумаю, — мягко сказал он.

Когда они вышли из театра, кто-то окликнул его. Дружески. Джон решил, что парню нужен автограф, наклонился к открытому окну машины и вдруг получил сильный ошеломляющий удар в лицо. Машина мгновенно уехала. Из носа капала кровь, но он бросился к своему кадиллаку в надежде поймать обидчика. За что? Он так и не понял. Зависть была ему не ведома.

Утром Полковник молча взглянул на его разбитое лицо и протянул пачку каких-то листков.

— Что это?

— Контракты на Рэда, Дама, Битей и Джорджа. Пока тебе хватит. Больше, чем у Вождя. Кстати, он тоже бесится. Тиснул материальчик в газете. Как будто не его когда-то называли разрушителем всех и всяческих устоев. Слушай, малыш. Я надумал еще подкусить Вождя. Ты будешь сниматься в кино. Я, собственно, уже договорился, — добавил Полковник, и от удивления перед собственной несдержанностью его рыбьи глаза съехались к переносице.

Страна Грез — она замаячила вдали, но очень реально при способностях Полковника. Кто в молодости не мечтал сняться в кино? Теперь Джон вдруг панически испугался, но окружающие наперебой твердили: «у тебя талант», «ты справишься». Он-то далеко не был в этом уверен. Однако Полковник пообещал, что там будет родная стихия — музыка, и тем не менее не удержался, обмолвился:

— Фильмы с твоим участием все равно принесут нам бо-о-ольшие деньжата. Недоуменный взгляд питомца заставил менеджера опомниться. Надо отдать должное этому человеку: понимал — психология мальчишки не соответствует его успеху, и старался не шокировать. И это работало на Полковника.

— Когда собираться? — с придыханием прошептал Джон.

— 0'кей, малыш! Неделя на сборы.

Мама помертвела от такой новости. Так далеко и так надолго ее мальчик еще не уезжал. Она лишилась покоя и, чтобы не показывать свою печаль мужу и сыну, занялась обновлением гардероба Джона. Он никогда не увлекался тряпками. И теперь, когда возможности были, по-прежнему оставался равнодушен к вещам. Ему было все равно, в чем появляться, лишь бы складка на брюках напоминала лезвие бритвы да воротник рубашки был туго накрахмален и хорошо отглажен. Пока мать не могла пожаловаться, что слава испортила сына. Прежним — милым и простым, как в недавние бедные годы, остался ее мальчик. Она горячо молилась, чтобы так было и дальше. Беспокоило ее только, что, кроме работы, у сына ничего и никого нет. Вокруг столько хорошеньких девушек, а Джон обращается с ними, словно со школьными приятельницами. Откуда было матери знать, как мучительно ее мальчик переживал отношение девушек к себе до прихода славы и после. Его настоящей чувственной любовью стала музыка. Мать видела, как бывает опустошен сын после концерта, как устает от подобной самоотдачи. Несколько раз она приступала к Джону с просьбой: «Сынок, прошу тебя, подумай о себе. Если ты будешь так щедро раздавать себя, то не доживешь до тридцати. Я боюсь за тебя». Он, улыбаясь, отвечал: «Что ты, мамочка, до тридцати… Я никому не буду нужен уже лет через пять. Вот тогда и отдохну». Но мать чувствовала, что сын не создан для отдыха. Ночами из-под двери его комнаты подолгу виднелась полоска света и слышалась тихая музыка. Запись своих пластинок он просил назначать на поздний вечер. Возвращался счастливо-усталый, спал четыре-пять часов, потом готовился к концерту.

Мать боялась за его здоровье и боялась постоянно докучать своей опекой. Поэтому сейчас перед разлукой она успокаивала себя тем, что Джон хоть немного отдохнет от шквала воплей фэнов и от самого себя.

Все-таки в аэропорту она слегка всплакнула. Отец только крепко сжал руку сына.

К самолету Джон шел со смятенным сердцем, понимая, что мама потеряла го лову из-за его отъезда. Но внушить ей, что он вырос, что имеет право на собственный опыт, не мог. Пусть она будет спокойна. Она заслужила.

С такими мыслями он пролетел над страной. И вот уже самолет, описав дугу, нырнул вниз.

Он выходил последним. На огромном летном поле маршировал оркестр, ужасно перевирая его очередной хит. Впереди шел Полковник и, обращаясь к публике, ярмарочным зазывным голосом выкрикивал:

— Уважаемые! Сегодня вы имеете счастье приветствовать Короля всей поп-музыки!

Так Полковник унизил Вождя, создав Короля. Премьер-министром он без раздумий назначил себя.

Королевский эскорт шествовал поодаль. Подданные бесновались, не смея приблизиться.

На следующий день состоялось подписание контракта. Полковник торжество вал — деньжата выходили приличные. Вождь смотрел из угла, окруженный своими прилипалами. И его шипение ласкало слух Полковника больше, чем пение питомца.

Питомец был раздавлен кинопери, закружившимися вокруг легким пестрым хороводом. Все они были обворожительны, он по отношению к ним — в высшей степени предупредителен и расточителен. Пресса, без всякого на то согласия, сделала его героем одновременно двух романов, чем рассмешила и раздосадовала его.

Для мамы происходящее было непонятно. Они там, на Юге себе и представить не могли нравы киномира. Теперь ей прибавится страхов на тему о том, что сын попал в вертеп. И каждый вечер Джон звонил домой, чтобы шуткой и звуком своего голоса успокоить ее. Теперь его вечера были непривычно свободны. Общественные места были не для него. Где бы он ни появился, люди переставали заниматься своим делом, и все глаза устремлялись на него.

Джон заскучал по сумасшедшим вечерам концертов и как-то, вместо репетиции, сел за рояль и излил свою тоску в госпелах. Там же были и «Айрсы», которые сразу подключились к привычному делу.

Один госпел сменялся другим, и так до ленча. Вернувшись из кафетерия, Джон снова сел за рояль. Ребята виновато посмотрели на него, но петь не стали. Под его упорным взглядом Гордон сознался:

— Один фирмач сказал, что надо записывать музыку к фильму. Он подсчитал убытки от нашего развлечения и запретил нам петь с тобой «всякую чушь», как он вы разился.

Джон был некапризной звездой. Он не стал устраивать истерик и скандалов. Просто вздохнул и ушел. Работать в тот день он уже не мог.

К вечеру набежали гонцы с извинениями. «Этот тип, — говорили они про фирмача, — не знает, что такое душа певца. Они просят за него прощения. Но наказание, конечно, не замедлит последовать. Мы тебе обещаем».

Пустое фамильярно-дружеское обращение. И Джон, сделав вид, что принимает извинения, вздохнул про себя.

Он становился родом национального достояния. На нем старались нажиться — фирма, Полковник, пресса, даже женщины. Они преследовали его, предлагая себя, и некоторые пытались мстить за то, что отказывался, через ту же падкую на сенсации прессу. Он устал от своей роли идола. И в одинокие часы отдыха пришла четкая мысль:

«Вы — с меня, я — с вас. Я буду Королем, как того хочет Полковник, и ваши деньги потекут ко мне. Вы будете говорить о моих доходах, забыв, что это — ваши расходы. Я дал вам музыку. Вы искали ее долларовый эквивалент. Мое состояние будет им».

Мысли обо всем этом не давали Джону покоя. Он рвался домой.

Наконец, съемки были закончены. Джон решил, что приедет домой отдохнувшим, и попросил Рэда заказать для них целиком весь вагон.

На очередной станции он накупил целый ворох газет. Пресса снова терзала его имя. Терзала тем беспощаднее, чем меньше у нее было поводов. Скандалом считалась его музыка и манера исполнения. От него хотели обсосанности леденца и душевной оструганности Вождя.

Отбросив газеты, Джон вошел в купе и сказал:

— Парни, душно мне. Я, пожалуй, пойду в армию.

— Ты?!! — завопил Лам. — Ты?!! Да разве ты выдержишь? Ты должен будешь стать, как все.

— Я и хочу этого. Как все. Я устал от себя.

— Но ты не имеешь права. Ты давно не принадлежишь себе, — подал голос Билл. Огромные глаза Короля превратились в щелки, сквозь которые блестел лед. Срывающимся голосом он прошипел:

— Я вам не Микки-Маус, которым управляют художники. Я хочу быть собой и буду. Вы кричите: «Король! Король!». Королем я стану, когда старики признают меня. Как только я пойду в армию, именно в армию, а не в вонючую развлекательную команду, Вождь первым запоет мне аллилуйю. Когда с эстрады снова потекут в микрофон его слюни, все вспомнят о моей музыке. Я вернусь. Обещаю.

— Слушай, старый осел, — попытался разрядить обстановку Рэд, — ты-то знаешь, что такое два года для музыки и для тебя. Выбрось свою затею из головы. Мало ли что произойдет за два года. Да и Полковник тебя не отпустит.

Джон посмотрел на Рэда тяжелым взглядом и ухмыльнулся. Рэд вздрогнул: выражение брезгливого презрения никогда раньше не появлялось на этом мягком лице.

«Что со мной? — испуганно подумал Джон. — Даже Рэд, верный друг и защит ник, и тот отступился. Я перестал быть пай-мальчиком? Нет. Не то… Мама недавно сказала: «Сынок, ты меняешься. В тебе появляется что-то от героя твоего фильма: жестокое. Его характер ты носишь, словно костюм. И вся твоя музыка, твои поклонники. Их вопли отбивают у тебя уважение к людям. Ты появляешься, словно король, — с телохранителями. Если тебе страшно — брось. У тебя достаточно денег. Заведи себе дело и женись».

— Но, мамочка, ты вовсе не хочешь этого, — рассмеялся он.

— Не хочу, как любая мать, — и незнакомым отчаянным жестом она заломила руки, с таким родным, въевшимся в кожу запахом его любимых сэндвичей, — и хочу, потому что боюсь за тебя. Боюсь, что судьба накажет тебя. Мальчик мой, ты простой южанин. А теперь о тебе говорят повсюду. Газетная болтовня пугает меня. Но больше всех — Полковник. Только теперь я поняла — он страшный человек. Хотя кажется, что он действительно печется о тебе, словно о сыне. Он любит тебя как свое творение. Но за эту любовь он спустит с тебя кожу.

Кстати, тебе скоро придет вызов на армейскую службу. Конечно, Полковник сделает все возможное и невозможное, чтобы тебя не призвали. Но мой тебе совет — иди. Побудь вместе с другими ребятами. Сбрось груз славы. А я, если захочешь, поеду с тобой.

— Ма… Папа тоже так думает?

— Нет. Он хочет для тебя славы, славы, славы. Ты — все, что у него не сбылось. Можешь сказать ему о нашем разговоре. Мы даже поссорились.

— О-о! Не надо, ма! Я подумаю, обещаю.

Так вот к чему пришло. Даже мама видит в нем пренебрежение и чванство. А он просто устал от навязанной роли Короля. Только петь. Однако большинство смотрит на него, как на музыкальный автомат и станок для печатания денег одновременно. Зло порождает зло. Вот оно и родилось. Маленькое пока.

Джон все острее и чаще осознавал свое одиночество. Никто-никто не поверит ему. Никто даже не попытается понять. Только мама. Но именно ей и нельзя говорить. Ей забот хватает.

Джон глянул на ребят. Все прятали глаза.

— Ладно, парни. Все о'кей! Я получил предписание. Скоро в путь. Да и вам надо отдохнуть от меня. Тяжеленек я стал для вас последнее время.

— Брось! Нет! Оставь! — загудели молодые голоса.

— Помните Евангелие? Петух не прокричит три раза… — Взгляд на их лица: заминка, неловкость. Только у Лама — печаль.

В купе повисло молчание. Ребята почувствовали — другой Король. Ключа к нему у них не было.

Комиссии, сборы, пресс-конференции, уговоры Полковника, отца и ребят слились в невнятный рокот. Мама молчала. Она лишь изредка посматривала на сына и опускала глаза.

Временами мама выглядела совсем больной. Джон хотел отправить ее с отцом на какой-нибудь шикарный курорт, она категорически отказалась. Она перестала ездить к друзьям и все больше сидела одна. Как-то к ним заглянул Джордж. В гостиной была мама. Спускаясь вниз, Джон замер на лестнице.

— Вы кто, юноша? Что-то я вас раньше не видела, — она кокетливо погрозила пальцем и прибавила слегка заплетающимся языком, — может, вы хотите украсть фото моего сына? Или его гитару?

— Ма-ма!!! — только и сумел выдавить Джон. Друг же стоял, словно громом пораженный.

Джон подбежал к матери, обнял ее и почувствовал запах спиртного. Ужасно! Его мама никогда не пила ничего, кроме пары рюмок вишневой наливки по праздникам. Значит, и она одинока. Значит, ее уже так подточило, что она идет, шатаясь, через комнату.

Ночь Джон провел без сна. Утром он пришел к маме поговорить, но она, попросив прошения и поцеловав его, говорить отказалась.

Мама! Она всегда была больше, чем матерью, — другом. Он мог в любое время дня и ночи прийти к ней со своими проблемами. Мама старалась объяснить сыну все. Теперь она мягко, но категорически отказалась объясниться. У веселой пухлой его мамы появилась тайна. Тайна от сына.

Отец, как выяснилось, был в курсе:

— Да, она изредка прикладывается к бутылочке. Но чтобы уж кача-а-аться… Не волнуйся, сынок. Просто ей стало скучно. Друзья обращаются с ней, как с важной дамой. Это пройдет. Вот если ты не передумаешь, — настороженный и быстрый взгляд на лицо сына, — мы поедем с тобой. Она сменит обстановку. Отдохнет от охов и ахов родных и знакомых. ь

Джону внезапно вспомнилось, как лет десять назад отец сильно повредил себе спину. Надежды на выздоровление не было. Денег на лечение тоже. Отец впал в панику. Мама была с ним бесконечно добра.

Однажды ночью Джон проснулся от странного звука. Отец сидел на кровати и… плакал. Мама работала в ночную смену.

— Папа! Папочка, что с тобой? — прерывающимся от ужаса голосом прошептал мальчик.

— Ох, сынок, наверное, я никогда не поправлюсь. Такая боль… Бедные вы с мамой.

— Нет! Нет!!! Ты, конечно, поправишься. Я пойду работать. Заработаю много денег. Ты будешь лечиться. И вылечишься.

Отец выздоровел. Теперь что-то случилось с мамой. Болезнь души? Кто вино ват? Тяжелый труд? Нет. Здесь совсем другое. Дело в Джоне. Мама постоянно обеспокоена его делами. Она устала от выпадов печати, устала отвечать на одни и те же вопросы фэнов, день-деньской висящих на воротах их нового дома, недавно купленного для нее сыном. Он видел, что мама почти с нетерпением ждала его призыва в армию, надеясь, что через два года он начнет новую жизнь.

Повестка пришла в январе. Однако студия добилась отсрочки — надо было закончить фильм.

Джон работал с остервенением — занавес над карьерой Короля должен быть пурпурным. Беспокоили и мысли о будущем. Но ведь голос при нем. Он найдет себя и без Полковника.

Тот мыслил иначе. Из Короля нужно было сделать Героя. И, распустив павлиний хвост своих пробивных талантов, Полковник пошел в наступление. Гонимый взрослыми, Король теперь стал примером для их чад.

Джон уходил в марте. В тот день тоже стеной шел дождь. Его провожали только родители. С друзьями он простился накануне. Рэд тоже уходил в армию через не делю. Оставшихся Джон не обнадеживал, ничего не обещал и больше не уверял их и себя, что армия для него — заманчивая передышка. Мама тоже не цеплялась за эту спасительную ложь. Армия не могла стать отдушиной для ее мальчика, душевно хрупкого из-за ее опеки.

На сборно-призывном пункте мама с дрожащими губами и полными слез глазами тихо стояла в сторонке, дожидаясь, когда сын сможет подойти к ней. Руки ее судорожно сжимали сумку. И все-таки она даже не подалась ему навстречу.

По-щенячьи ткнувшись носом ей в шею, Джон прошептал:

— Мамочка, родная! Я так тебя люблю. Прости меня. Я действительно должен пожить без опеки. Среди ребят. Может быть, ты тоже будешь гордиться мной? И мы с тобой не будем так одиноки.

Она смигнула слезы:

— Если бы это было возможно, мой мальчик… Но — нет. Поздно. Для меня, и добавила с материнской проницательностью, — для тебя тоже. Поцеловала его и провожала глазами долго-долго.

Когда родители приехали проведать его, Джон поразился устало-равнодушному взгляду матери. Он смотрел на цветущего красивого отца и думал, как постарела и обрюзгла мама, как бесконечно далека от всего, что было ей мило и дорого. При поцелуе запах спиртного снова настиг его.

— Мама, — не удержался Джон, — ты же обещала.

— Поздно, сынок. Да и все равно. Прости.

— Почему, мама?! Почему?!! — в ужасе вскрикивал он.

Глаза матери глянули на него вдруг с такой холодной отчужденностью, что рот у него захлопнулся сам собой.

И снова тяжелые мысли не дали ему уснуть: «Что же с мамой? Где она? Что вообще происходит? С чего началось?».

Откуда ему было знать, что мамина подруга Фэй, горькая вдова, становившаяся и горькой пьяницей, однажды сболтнула:

— Мальчик от твоих забот убежал в эту жуткую музыку. Нормальный человек такого просто не смог бы выдержать. А ему надо хоть так утвердиться. Бешеные деньги. И хотя все это для вас, вы оказались у него в зависимости. Для мальчика настал черед жертвовать собой. И, уж будь спокойна, он расстарается.

Мать затаилась. Так значит, всем ясно, что ее непомерная любовь причинила сыну только зло. Она попыталась глушить себя таблетками, но мысли превращались от этого в чудовищ. И однажды проницательная Фэй сказала:

— Не пей ты эту гадость химическую. Давай лучше по рюмочке.

— Вишневой? Да нет. Не хочу. Голова болит. Давление.

— У всех давление. Да и не о вишневой речь — о виски.

— Господь с тобой, Фэй!

— Со мной, со мной. А будет и с тобой. Перестанешь кукситься. Твои на тебя будут только радоваться. Махнем, подруга?

— Э-э-э… Была не была. Махнем…

Через час они, перебивая друг друга, вспоминали молодость, заливисто смеясь.

Первым, кого она увидела по возвращении домой, был муж:

— Где ты была? Я уж начал волноваться. Что с тобой? Тебе плохо? Она дурашливо улыбнулась и вдруг опрометью бросилась к дверям туалета… Муж потом слегка посмеялся — не тягайся с Фэй. И, как та и предсказывала, порадовался возрождению жены к жизни. Последние месяцы она была угнетена, но молчала, не делилась своей заботой. Может, подруга способна помочь? Откуда ему было знать, что именно подруга усугубила заботы жены.

Через несколько дней он увидел, что жена наливает себе стаканчик перед обедом.

— Мать, ты что это? Берешь за правило пить?

Она кивнула. В этом жесте не было и намека на попытку отшутиться. И муж умолк, надеясь, что все обойдется.

Однако с тех пор жена частенько бывала в подпитии, если дома не было Джона. Единственное, чего она хотела, — уважения своего мальчика. И обманывала его.

Теперь знал и он. Мать видела, как согнулся он от такой новости. Но объяснять не хотела, да и не могла.

Он же при всей своей чуткости и любви к матери не мог понять истинную причину ее страданий. Пока он решил все свое свободное время проводить с ней.

Но свободного времени было мало. А мама была все такой же подавленной. Она избегала всяких разговоров с сыном наедине.

Джон был на дежурстве, когда позвонил отец:

— Сынок, маме плохо. Я только что проводил врача. Он стоял помертвевший у аппарата. Боже мой, Боже! Он погубил мать. Из-за него она стала пить. Из-за него стала одинока. Врачи поставили диагноз — гепатит — и требовали немедленной отправки домой. Джон расспрашивал врачей дотошно. Наконец, один сказал:

— 0'кей, я расскажу тебе, в чем дело.

Все заходило в Джоне ходуном, и врач заметил это:

— Может, все-таки не надо?

— О нет, сэр. Говорите. Я готов.

— Ты, очевидно, догадываешься. Это не гепатит. Твоя мама… она… Врач замялся и посмотрел на Джона. Обливаясь холодным потом, он выдержал этот взгляд.

— Одним словом — цирроз. Знаешь, что это? Джон отрицательно мотнул головой.

— Но догадываешься? Она ведь пила. И много. А ей категорически нельзя. У нее хроническое обменное заболевание.

— Почему?

— От тяжкой работы, дружок. А вот почему она пила, ты знаешь? Молчание.

— Так знаешь или нет?

— Думаю — да. Из-за меня. Из-за того, что я стал знаменит. Стал не только ее. Всеобщий какой-то.

Врач мрачно посмотрел и кивнул.

— Да… Но не вини себя слишком. Так вот… Цирроз. Обычно в таких случаях начинается кровотечение. А у нее — нет.

— Наверное, это хорошо? — робко спросил Джон.

— Пока я не хочу тебя пугать. Отправляй ее к вашему лечащему врачу. К самолету маму несли на носилках. Она не плакала. Не смотрела на сына. У нее ни на что не было сил.

Потянулись дни ожидания. И он дождался. Голос отца без всяких вступлений сказал:

— Приезжай быстрее, маме хуже.

Прямо из аэропорта Джон помчался в госпиталь. Их врач встретил его страшными словами:

— Я не жду чуда. Ее положение крайне серьезно. Джон заткнул уши, мотая головой:

— Не верю. С ней ничего не может случиться. Ей только сорок шесть! О, Господи, нет!!!

— Подожди. Быть может все. Только твое присутствие способно сотворить чудо. Но надежды почти никакой.

В палату Джон вошел, улыбаясь из последних сил. Глубоко запавшие глаза оторвались от своего видения и медленно переместились в сторону вошедшего. Внезапно отечное лицо матери вздрогнуло. Она узнала. Заплакала.

— Мамочка! Ну что ты?! Я приехал. Ты была больна. Теперь поправляешься. Поправишься.

Она часто-часто закивала.

— И тогда ты и папа поедете со мной к месту моей службы, а потом все вместе поедем вокруг Европы.

Пока Джон говорил, лепетал, успокаивал, с лицом матери происходила видимая перемена. Отек спадал, не оставляя морщин, кожа разглаживалась. Появился румянец. Взгляд стал осмысленным. Она была просто красива сейчас.

Сын смотрел на нее и думал:

— Чудо! Чудо! С ней ничего не может произойти. Она поправится. Непременно. Когда она уснула, тихо дыша, Джон решил съездить домой. Но, едва он встал с кресла, мама открыла глаза:

— Сынок, не уезжай. Побудь со мной. Потом отдохнешь… — Запнулась, перевела дыхание.

Три дня и три ночи мать с сыном говорили без остановки. Вспоминали детство Джона, ее с отцом молодость. Смешные и грустные семейные истории. Не говорили только о музыке и о его будущем. Оба боялись.

К концу третьего дня мать вдруг, глядя на сына совсем прозрачными, небольными, глазами, сказала:

— Теперь поезжай домой. Тебе надо отдохнуть. Три ночи без сна. Она поцеловала его:

— Прощай, мой мальчик! До завтра. — Задержала голову сына в ладонях, всматриваясь долгим взглядом, погладила, как в детстве, по голове. — Иди. Позови папу.

Он вошел в дом. И вдруг спокойствие последних часов улетучилось. Он принял ванну. Постелил себе в кабинете. Перенес телефон поближе. Но перенапряжение не давало уснуть.

После взятой у бабушки таблетки снотворного Джон впал в странное состояние. Это не было сном. Ум его бодрствовал, тело же было словно опутано ватой. А внутри росла и ширилась боль.

Он почти не удивился, когда зазвонил телефон. В нем что-то кричало «Нет!», и это страшное «нет» вырвало его из ваты.

Тусклый голос отца произнес:

— Сын, мама только что умерла.

Комната сделала вираж перед глазами. Надо было что-то сказать отцу. Усилием воли задержав кружение, он уперся взглядом в часы. Четыре утра.

— Я еду, папа.

Дороги туда Джон не помнил. Его провели в палату. Мама лежала тихая и улыбающаяся. Лицо ее было юным.

Он упал рядом с кроватью. Страшный хрип рвался из его груди… А дальше — провал. Почти на сутки.

Он сидел дома в затемненной комнате. Глаза опухли от слез. Вдруг дверь тихо открылась, и он с трудом понял — Рэд. Откуда? Ведь он тоже в армии.

Голос Рэда: «Я узнал о смерти твоей мамы, а несколько часов назад умер мой отец», — дошел до Джона. Он встал и пошел навстречу другу. Они обнялись и, не стесняясь, заплакали.

День маминых похорон. Вдоль всей дороги от дома до кладбища в молчании стояли фэны. Он видел эту живую ограду, но сам еле двигался и ничего не воспринимал. Последние дни Джон провел на лекарствах и снотворном. Голова гудела и потрескивала от таблеток, но зато он видел сны, в которых мама жила. И в эти последние мгновения сны проходили перед глазами, не давая осознать случившееся. Отец и дядя держали Джона под руки.

— Мальчик мой, пора прощаться с мамой.

— Нет! — рванулся Джон. — Нет!! Нет!!

Забился в истерике около гроба. И вдруг затих. Бессмысленным взором посмотрел на гроб и, наконец, заплакал.

Он едва прикоснулся губами к ее, уже ставшему мраморным, лбу и Внезапно понял — ее никогда не будет.

Вечером, теряя сознание от усталости и боли, Джон закрыл глаза и тут же увидел маму. Она сидела на лужайке за их старым домом и перебирала цветы. Закончив, попросила: «Спой, сынок». И вдруг возникла мелодия маминого любимого госпела:

Во сне он не слышал голоса исполнявшего, но кто-то внутри сказал: «Это твоя мама. Она теперь будет песней».

Отец разбудил его уже ночью. На губах сына застыла детская улыбка, да и губы были по-детски пухлыми.

— Сынок, ложись в постель. Я раздену тебя.

Голова сына легла на отцовское плечо, и он прошептал:

— Папочка, ты не думай, мы поедем вместе, как хотела мама. Мы ведь с тобой теперь сироты.

Наутро, одетый в уже ставший привычным траурный костюм, Джон появился в доме Рэда. Нельзя было после собственной потери не отдать последний долг отцу своего лучшего друга.

Он снова шел по той же дороге на свою Голгофу. Сегодня на маминой могиле устанавливали памятник. После грустной церемонии Джон зашел к маме. Надпись «Она была солнцем нашего дома» воскресила ужас последних дней.

«Больше не могу, — подумал он. — Скорее назад, в армию, к ребятам».

Ребята приняли Джона тепло, но обостренное чутье подсказало ему, что сей час его нагружают больше остальных. И, видя такое бережное отношение к себе со стороны чужих людей, он приказал себе з а б ы т ь, но знал, что не забудет никогда. Джон даже нашел в себе силы петь ребятам, хотя они, естественно, не просили из уважения к его горю. Он не мог петь только тот, приснившийся, госпел.

Обязанности его были однообразны, но ответственны: Джон водил джип и всегда помнил, что жизнь другого человека тесно связана с его работой. Однажды на учениях джип шел впереди танковой колонны, и вдруг — разрыв двух баллонов. Командир, сидевший рядом, не успел бы остановить танки даже по радио. Мгновенно Джон вспомнил — у командира двое детей. Из последних сил вывернул руль, и они полетели в кювет. Обошлось даже без травм. Этот случай исцелил Джона окончательно. Люди связаны друг с другом. И, когда человек искусственно рвет цепь, природа должна восполнить недостающее звено. Замена бывает уродлива — звенья то слишком коротки, то слишком растянуты, а то и вовсе деформированы до неузнаваемости. Да, его одиночество неизбывно, но ведь существует долг перед родными и даже не родными.

Жизнь возвращалась на круги своя. Джон снова стал замечать, что им интересуются девушки, у него появились новые друзья — Джо и Чарли.

Как-то Джо пришел со своей подружкой и с подружкой подружки. Она представилась: Прис. Маленькая шатенка с вздернутым носиком и большими голубыми глазами. Совсем ребенок. Джон так и воспринял ее. Он относился к ней, как к младшей сестренке, и даже предложил ее отцу оплатить ее дальнейшее образование. Но ее отец, человек военный, отказался от помощи какого-то артиста. И Джон даже не обиделся.

Настал день, когда солдат-певец службу закончил. Пожалуй, это был первый солдат, ради которого собиралась пресс-конференция.

Он шел через холл, когда знакомый — из той, прежней светлой жизни — голос окликнул его.

Марион, которой не меньше, чем Полковнику, Джон был обязан своей судьбой певца, в офицерской форме стояла перед ним. От радостной растерянности Джон покраснел. Протянул к ней руки. Опустил. Смутился еще больше. Спросил:

— Марион, что я должен делать — брать под козырек или целовать вас?

— По уставу, сэр, — ответила та, бросаясь ему на шею.

На них начали обращать внимание. Какой-то большой военный чин, решив, что Марион просто поклонница, выразил неудовольствие по поводу ее поведения. Джону пришлось объяснить, что они давние друзья.

Давние? Почти семь лет! И почти два года нет мамы.

Мысль, что мама не ждет его, мгновенно отразилась на его лице. И лицо это, так редко теперь освещенное радостным удивлением, погасло совсем. Марион сразу все поняла:

— Не надо, дружок. Ты ведь возвращаешься домой; И, конечно, к маме. И она ждет тебя. Завтра ты будешь дома…

— Босс! Эй! Ты уснул? Приехали.

— Куда, Лам?

— Домой.

— Но ведь ты хотел отвезти меня в новый центр к Сэму.

— Да, а ты вдруг сказал «домой»!

Этого Джон не помнил. Вздохнул — домой так домой… Поездка не принесла облегчения. Но Лам не виноват.

— Спасибо, дружище! Всего.

— 0'кей, босс. На завтра есть планы?

— Никаких…

Джон прошел к себе. Присел к столу. От непонятной тревоги бешено колоти лось сердце. Что-то он не сделал сегодня.

Дождь за окном забарабанил сильнее. И под его дробь всплыли слова маминого госпела. Джон содрогнулся всем телом, вскочил, схватил из стенного шкафа старую кожаную куртку, шлем и перчатки и в три прыжка, словно герой вестерна, лег ко и бесшумно слетел по лестнице. Вывел из гаража «Хонду». Мотор взревел. Он прыгнул в седло и под шедшим стеной дождем понесся в сторону Форест-хилла.

Дорога была пуста. О риске Джон просто не думал. Он словно боялся опоздать.

Мотоцикл он бросил у входа. Едва сдерживаясь, чтобы не бежать, он шел вверх — туда, где ждала его мама.

Забыв о дожде, Джон опустился на колени перед ее могилой и замер. И тут же тревога отпустила.

— Мама. Мамочка. Здравствуй. Я вернулся, мама. Вот теперь он был дома.

Когда он поднялся, то почувствовал — в мире что-то изменилось. А это просто кончился дождь.