"Л.Новиков, А.Тараданин. Сказание о 'Сибирякове' " - читать интересную книгу автора

повернулся и убежал в кубрик.
- Обидчивый, - сказал кочегар Павел Вавилов.
- Вы, ребята, не очень... Любить вас не будет.
Но Юра быстро забыл этот разговор. И хоть порой его называли Младеном,
больше не обижался. Он не мог не почувствовать, что в груди этих суровых и с
виду сердитых людей билось доброе, отзывчивое сердце. Те, кто был старше,
относились к нему по-отечески, потому что на берегу и у них были дети.
Думали люди о доме, и хотелось им найти в юноше близкое, знакомое, что бы
сгладило хоть немного тоску по семье. Вот и находили в Юре сходство со
своими пострелятами.
Как-то зазвал Прошина к себе в кубрик командир носовых
орудий старшина Василий Дунаев. Долго рассказывал о сыне
Генке, а потом показал свою фотографию, на которой снят был в форме
военного [16] матроса, на лоб чуть надвинута бескозырка с надписью "Северный
флот".
- Вот хочу Генке послать эту карточку на память об отце. Как ты
думаешь?
- Можно, - согласился Прошин. На обороте увидел надпись, спросил: -
Можно прочесть?
- Читай, читай, зуек{3}.
И Юра прочитал: "На долгую добрую память сыну Геннадию Васильевичу от
папы В. М. Дунаева. Гена, не рви и не мни, а храни".
- Ну как? - спросил артиллерист.
- По-моему, хорошо.
- Тогда пошлю. Я с тобой просто посоветоваться хотел, ну, как с
молодым, что ли, поколением. Значит, говоришь, понравится ему такая
фотокарточка?
- Непременно.
Дунаев нежно потрепал черные Юрины вихры.
По-иному относились к Прошину молодые моряки. Те были понятней, ближе,
и в разговоре с ними Юра чувствовал себя не таким уж мальцом. Кузнецов,
узнав о способностях парня к рисованию, немедленно приобщил его к выпуску
боевых листков, поручил вести карту боевых действий на фронтах. Сводки были
неутешительные: красную извилистую ленточку все еще приходилось передвигать
на восток.
Как правило, сводки принимали по радио Петр Гайдо или Анатолий
Шаршавин. С ними Юра близко подружился, особенно с Анатолием. Нравился он
Прошину веселым нравом, острыми шутками, страстной приверженностью к
технике, которую Юра тоже любил. О технике радист мог беседовать часами,
фантазировать, какая она будет, ну, допустим, через сто лет. Шаршавин
постоянно что-то мастерил, совершенствовал, выдумывал. Когда у Юры
выдавалась свободная минута, он бежал к товарищу.
Иногда на Шаршавина находило лирическое настроение. Тогда он доставал
из чемодана клеенчатую тетрадку, куда записывал полюбившиеся ему стихи, [17]
и читал их вслух. Читал выразительно, вкладывая в слова всю душу. Порой
мурлыкал песни. Громко петь не решался, сетуя на отсутствие "абсолютного"
музыкального слуха. И поскольку пора была военная, пел "Каховку", "За
далекою Нарвской заставой" или "Уходили комсомольцы на гражданскую войну".
Юра подтягивал, и мелодия сразу звучала стройнее.
- Хороший у тебя голос, - завидовал Анатолий. - Только ты как-то