"Евгений Носов. Моя Джомолунгма (Повесть) " - читать интересную книгу автора

выглядит отчужденно и каким-то еще больше состарившимся, будто чистота и
порядок улицы окончательно подо-рвали его здоровье.
К болезненным звукам старого дома примешиваются иные. Все, что обитает
на его чердаках, в межэтажных перекрытиях и в самих бревнах - одичавшие
коты, мыши, всякие жуки-древоточцы, - наполняет его беспрестанной возней,
удесятеренной ночной акустикой. Маленький огрызок сахара мыши перекатывают
за панелью с таким грохотом, будто бригада грузчиков кантует тяжелые ящики.
Слушая живой шум, окружающий мою комнату, и то, что происходит в нашем
доме, и то, что долетает до меня из-за его пределов, я понял, что звуки, как
и слова, могут обозначать важное, значительное и, наоборот, мелкое,
ничтожное.
По ночам с нашей станции доносятся гудки паровозов. Ночью они слышны
удивительно ясно. Иные - короткие, озабоченные: наверно, паровозы сортируют
составы и разговаривают между собой, подобно тому как разговаривают люди,
занятые делом. Иные же долгие-долгие, какие-то радостно-призывные, и я
думаю, что так трубит паровоз, собираясь в дальнюю дорогу.
Я люблю слушать паровозные гудки. Они волнуют, от них приходят хорошие
мысли. Но слушать гудки мне порой мешает жук-часовщик, засевший где-то в
бревне. Сухо и однообразно стрекочет он в своей темной трухлявой шахте, и
звук этот раздражает, как настриженные волосы за воротом рубахи. Они
приходят ко мне одновременно - паровозные гудки и стрекот букашки. Но жук
точит бревно громче, и странно, что такое ничтожество забивает паровозные
гудки.
Вообще же, как я заметил, все важное, значительное, что будоражит мое
воображение, происходит вдалеке от нашего дома, а сам дом погружен в шорохи
и шумы скучной обыденности: скребется мышь, звякает помойное ведро на
лестнице, шипит примус за перегородкой, - как будто дом сторонится
настоящих, больших шумов.


2

Я лежу на своей койке и дожидаюсь, когда окно нальется дневным светом.
Оно уже сине-серое, и видны толстые сучья на тополе и черные грачиные
гнезда.
Под окном чиркает метла. Метет сам Никифор. Я узнаю его по почерку.
Метла у него обтрепанная, жесткая. Взмахи резкие, сердитые. Я не вижу, как
метет Никифор, но легко представляю его мысленно. Работает он почему-то на
полусогнутых ногах. Сперва занесет левый сапог, грузно утвердит его на
асфальте, потом замахнется метлой, чуть помедлив, сильно скребнет по
тротуару и лишь после всего этого переставит правый сапог. Цок! - топает
левая нога. Вж-жик! - шаркает метла. Цок! - топает правая нога. Вж-жик!
опять шаркает метла. Метет - будто косит. Может быть, за работой Никифор
вспоминает свою деревню, сенокос. Я представляю его среди буйных трав,
тяжелых от утренней росы... Узкой, изогнутой рыбой выплескивается коса из
трав, жарко сверкает под солнцем и опять ныряет в зеленые волны, обдавая
сапоги росными брызгами. Я до сих пор не могу понять, почему Никифор ушел из
своей деревни. Разве это веселее - скрести метлой асфальт?
Раза два в неделю метла чиркает суетливо, без всякой размеренности. И я
уже знаю: Никифор пьян, отсыпается. Вместо него метет его жена, тетка Нюня.