"Евгений Иванович Носов. И уплывают пароходы, и остаются берега" - читать интересную книгу автора

Высоко взошла-а-а, ах да светло... да светлоясная-а-а...

В наступавшей затем паузе Савоня поднимал указательный палец к потолку
и, оставаясь так с воздетой рукой, как бы не дозволяя никому говорить,
перебивать, поочередно и вопрошающе заглядывал в лица слушателей. И чем-то
удовлетворившись, опускал руку и продолжал: "Это уже хором, хором поется:
"Высоко взошл-а-а, ах да сыве-е-ет-ла..." Но буфетчица, тучная тетя в
наколке, грубо обрывала его, требовала, чтобы он не нарушал порядка в
общественном месте, и Савоня, осекшись и как-то опав плечами, виновато
говорил: "Нельзя, дак и ладно. Можем помолчать..." Он строжел лицом,
безброво насупливался, вставал и, обходя стол, церемонно, со значением
протягивал всем руку для прощанья: "Премного благодарим за компанею. Домой
пора, однако..."
Но домой он не ехал, а, реализовав заработанный рубль у буфетчицы,
которая долго отпихивала смятую в комок потную бумажку, все не хотела
отпускать, под конец отпускала-таки с брезгливой неприязнью: "Надоел, хуже
смолы..." - переливал купленные сто двадцать граммов из казенного стакана в
свою карманную посудинку и шел к лодке, запрятанной в камышах. "Ты мне не
указ, чтоб не петь,- распалялся он дорогой.- Я больше забыл, чем ты знаешь,
дура напудренная. Петь мне никто не запретит, нету такого права". Складным
ножичком он нарезал охапку сырой пахучей осоки, стелил на дно своей ладьи,
допивал водку, ложился навзничь и уже здесь, на воле, скрытый от всех стеной
зарослей, услаждал себя недопетыми в ресторане песнями.

Не вечерня заря ох спотуха... да спотухалася-а-а...

Пел он тихо, про себя, под конец и вовсе без слов, одними только
мыслями и, хмелея, проваливаясь куда-то, бездумно глядел на четкие и строгие
силуэты церквей, возвышавшиеся над ним против ясного закатного неба.

3

Обитал Савоня на одном из островов Малой Онеги. Места те, и теперь еще
привольные - лесные, с укосистыми опушками, с рыбными лудами, в послевоенные
годы, однако, поизредились жителями. Самый кряж, основа всему, мужики,
остался в большинстве своем лежать на обширных и безвестных военных полях,
старики повымирали, редко какой еще торчит трухлявым пнем, молодые же начали
сбиваться от островной затворной жизни куда пошумней, поинтересней: в
Мурманск, Петрозаводск, иные и того дальше. "На островах любо, да
безденежно,- говаривал, смеясь, Савоня.- Я бы и то утопал куда ни есть, да
поранетая нога раздогону не дала. А че? На топор я шибко востер да ловок
был. Где хошь подвинулись, место ослобонили б... А теперь и не к чему
бежать, жисть прошла. И так ладно".
Теперь уже не многие помнят, как на троицу сорок четвертого об двух
костылях, с тощим вещмешком за плечами, в котором погромыхивали два кирпича
ячневого концентрата, кисет сэкономленного пиленого госпитального сахару да
топор, выменянный у одного дедка в Ярославле, где пребывал на излечении,
Савоня сошел на отчий берег.
Жена Ульяна и подросшие ребятишки ударились было в рев, но Савоня от
слезы удержался, а, наоборот, что-то сбалагурил и притопнул костылями: "Али