"Ингрид Нолль. Прохладой дышит вечер" - читать интересную книгу автора

любила потанцевать и, конечно, охотно прокатилась бы летом на море. Иногда
ей удавалось сходить с кем-нибудь из детей в оперетту. Папочка всегда
страшно не доверял студентам и артистам: первые, считал он, слишком нос
задирают, вторые - все, как один, - сумасшедшие. А вот технический прогресс
он уважал, поэтому его второй сын и выучился на фотографа. Хайнер работал в
газете, готовил небольшие иллюстрированные очерки о местных событиях:
соревнованиях гимнастов, кроличьих фермах, золотых свадьбах и церковных
ярмарках. Родитель любил читать эту газету, радовался, когда встречал
инициалы "X. С." в конце статьи, и считал профессию своего сына вполне
достойной, хотя и не такой уважаемой, как настоящее ремесло. Старший сын
работал в фирме "Мерк" лаборантом в химической лаборатории. Эрнст Людвиг был
на год старше Иды, значит, к моменту ее замужества ему было ровно двадцать
два. Все дети жили пока под одной крышей, поскольку никто еще не завел
собственной семьи. Но Иде, которая к тому же скоро родила, полагалось
отдельное гнездышко. Они с Хуго поселились в трехкомнатной квартире в доме
неподалеку, так что отец по-прежнему собирал всех своих чад за одним
обеденным столом.
Годы, проведенные почти без движения, и обильная еда сделали свое
дело - отец отрастил весьма солидный живот и двойной подбородок. Он довольно
рано облысел, его сверкающую лысину обрамляла редкая невзрачная
растительность, зато брови были просто роскошные. Усы у него печально
свисали вниз, придавая ему крайне серьезный вид. Но отец не был старым
занудой, он немалого добился в жизни, и его уважали. Если он и жаловался на
что, так только на свою "хроменькую ножку", на то, до чего нынче докатилась
молодежь, и на то, какую силу набирают радикальные политические движения.
Когда я начну на нынешние времена жаловаться, а о старых добрых
горевать, сама себе своего родителя напоминаю, будто это он
разглагольствует. Да уж ладно тебе, уговариваю я себя, неужели никогда не
бывало на свете войн, ведь бывали, и жестокости всегда хватало, и подлости,
эгоизма и жадности, да и вообще - слеп человек, не видит он, как нечистый
искушает его. Нет, люди не меняются. Тот, кто и вправду верит, что раньше
было лучше, точно уже состарился. Я-то, конечно, не молода в мои-то
восемьдесят с лишним лет, но мне хочется еще некоторое время сохранять ясную
голову. "Хочешь ты того или нет, - улыбается Хульда, - только мозги твои так
же стары, как и все остальное".
Да? Неужели? Я, между прочим, член "Гринпис", голосую за "зеленых",
опекаю какого-то сиротку в стране третьего мира, а три года назад во время
пасхального марша против атомного оружия прошагала вместе с демонстрантами
почти полчаса. Попробуйте-ка так, слабо? Вот только стоит ли мне
рассказывать о всех этих моих подвигах Хуго?
"Да нет, конечно, - уговаривает Хульда, - сама же говорила, что он
коммунистов терпеть не может. А пасхальный ход - да разве ж он поймет?"
- Чушь все это, - отвечаю я, - не сваливай ты все в одну кучу. Хотя,
ладно, согласна, старики упрямы и консервативны.
Хульда мной довольна, она начинает раскачиваться в кресле. Туфелька
слетает с ее ноги и падает к моим. Я поднимаю изящный башмачок с пряжкой и
вижу, что за столько лет с этим шедевром сапожного ремесла ничего не
сделалось.

Эти туфельки сделал для меня папа. Сначала он пообещал беременной Иде