"Шарле Нодье. Вопросы литературной законности " - читать интересную книгу автора

что самолично их сочинил и продиктовал, однако нашлись ученые люди, кои сии
песни узнали, и по доносу помянутого де Вальераса Фабр д'Юз схвачен был и
высечен именем закона за то, что присвоил неправедно труды знаменитого
поэта". Нынче почти никто уже не помнит об этом законе.
О другом, весьма пикантном, разоблачении такого рода сообщает в своем
занятном "Каталоге библиотеки одного любителя книг" господин Ренуар. Во
втором томе, на странице 55, он рассказывает об "Истории развития ума и
вкуса" господина Эдуарда Ландье. Ставя эту книгу очень высоко, господин
Ренуар берет на себя смелость приписать ее д'Агессо. "Получив право
переиздать эту книгу, - говорит он, - которая показалась мне испорченным
вариантом труда, писанного человеком высочайшего ума, я стал вчитываться в
нее, стремясь восстановить ее первоначальный облик. Труд столь же
неблагодарный, сколь и тяжкий: ни источников, ни помощников, рукопись
испещрена грубейшими ошибками и работать с ней еще труднее, чем с первым
изданием 1813 года, где типограф исправил кучу глупостей, таких, как медики
вместо Медичи, и тому подобное. Мне пришлось расставлять знаки препинания,
определять границы фраз, начала и концы абзацев, мало того - пришлось
возвращать смысл отрывкам, начисто его утратившим, отгадывать слова,
перевранные бездарным переписчиком до неузнаваемости, переправлять Капую на
как поэт, март на мораль, манеры на максимы, томность на точность,
сапожников на сообщников, софистичность на скрупулезность, наветы на народы,
семилетие на секты, бурю на букву, первородство на благородство, ливры на
лавры, Немур на Невер, а также приводить в надлежащий вид множество других
слов и - что еще труднее - словосочетаний. От этих трудов голова у меня шла
кругом. Господин Ландье, поначалу согласившийся со всеми этими
исправлениями, которые призваны были восстановить его доброе имя,
находившееся после выхода первого, роскошного издания под угрозой позора,
внезапно передумал и, разгневавшись, не нашел ничего лучшего, как подать на
меня в суд за фальсификацию; засим последовал смехотворный судебный процесс,
еще более нелепый, чем опечатки в издании трактата господина Ландье, и
закончившийся тем, чем он и должен был закончиться, - постановлением об
отказе этому мнимому или подлинному автору во всех его исках и происках.
Если процесс был смехотворным, то поведение мнимого автора было еще
смешнее. При первой встрече с ним я услыхал такие диковинные речи: "Я
располагаюсь спорить с вами на любой залог, что моя книга выдержит не меньше
восьми изданий; да вот и этот господин (он указал на сопровождавшего его
друга) готов вам высказать без слов свое мнение об этом труде". В не слишком
затянувшейся переписке с господином Ландье, а также в его собственноручных
заметках я обнаружил такие открытия, как "адиннадцать часов", "аратор",
"соброзовываться", "про искусность любви" и т.д. Не успело мое издание выйти
в свет, как господин Ландье явился засвидетельствовать мне свое возмущение
теми самыми поправками и изменениями, за которые полтора месяца назад
рассыпался в благодарностях. "Я пришел жаловаться на поправления, которые вы
вставили в мой труд; там есть сотни мест, противоречащих чтению". Этот
любопытный разговор мы, как и в первый раз, вели при свидетелях. Чтобы
человек, изъясняющийся таким несообразным языком и имеющий столь странные
представления об орфографии, мог сочинить в свои двадцать пять лет (из
которых несколько было отдано военной службе) книгу, правда, не всегда
ровную, нередко грешащую небрежностью и манерностью, но обличающую
незаурядный талант, здравый и тонкий ум и солидное образование, должно было