"Дневник ее соглядатая" - читать интересную книгу автора (Скрябина Лидия)

Глава 5 НЕПРОЛАЗНАЯ ДЕБРЯ

Два дня Алла вертелась как юла, не в силах усидеть ни на лекциях, ни за компьютером. Она даже сама взялась вести дневник, чтобы отвлечься. Вернее, прописалась в Живом Журнале, выбрала для своей странички смешной дизайн с кошечками и такой же кошачий юзерпик, игриво назвала себя «kisska», но сам дневник озаглавила, вспомнив недавний разговор с прамачехой, очень вычурно: «Дневник ее соглядатая».

«Сама себе буду соглядатаем, – решила она. – Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Разве нельзя самой защищать себя на Страшном Суде?»

Она открыла страницу и написала в первом сообщении человечеству: «Каштаны…» Задумалась, как бы получше описать эти сморщенные листья, сумерки, острое ощущение мгновенного прикосновения к чему-то незримому, но слова разбегались в разные стороны, и отловить их было невозможно.

«Каштаны…» – еще раз повторила она единственное пойманное слово и надолго задумалась. Мысли бросились врассыпную так же, как и слова, и в голову ровным счетом ничего не лезло. «Каштаны…» – начала Алла по третьему разу и поняла, что бороться бесполезно.

Впрочем, трижды повторенные «каштаны» выглядели на странице весьма загадочно, и Алла смело нажала на клавишу «отослать в блог». Интересно, прокомментирует ли кто-нибудь ее первую запись?

Через пять минут ее терпение кончилось, она захлопнула комп, даже не взглянув на очередные письма от заморской мамы, и, покрутившись по квартире еще минут десять, спустилась к машине, завела мотор, и колеса сами прикатили ее к дому покойной мачехи. Девушка, очарованно оглядывающаяся на прошлое, и пожилая женщина, цепляющаяся за будущее, составляли странный зыбкий дуэт, скрепленный покойницей Стёпой. Словно сходя в гроб, Стёпа благословила или наказала им быть вместе. И они мучились, но были.

Каштаны во дворе полностью преобразились. Всего за пару дней они раскрыли темные веера пальмовых листьев и выпустили толстые кремовые стрелки, полные мясистых восковых цветочков, похожие издали на ликующие, возбужденные члены. Этакие гламурные цветущие фаллосы. Алла стыдливо прыснула, окинув взглядом могучие кроны каштанов. На всех ярусах покачивались фривольные эротические знаки. Боже, неужели она так быстро стала сексуально озабоченной?

– Я тут рядом. Можно зайти? – позвонила она прамачехе от подъезда.

– Конечно, – обрадовалась Лина Ивановна. – Жажду услышать подробности встречи.

На лестничной клетке Алла замерла на секунду с уже протянутой к звонку рукой. Ей вдруг представилось, что сейчас откроется дверь и ее затащит внутрь веселая мачеха, начнет обнимать и тискать. Сердце отчаянно колотилось. Она отняла пальцы от кнопки звонка, нащупала внезапно вспотевшей рукой ключ в кармане куртки, вынула его, вложила в замочную скважину, щелкнула и тихонько потянула на себя дверь. Квартира, еще удерживая иллюзию прежнего бытия, накрыла ее густым ароматом молотого кофе, радостным взвизгом Тарзана, теплой ласкательной волной родного запаха мачехи.

– Это ты? – крикнула из кухни Лина Ивановна. – Ну, каков он? – Прамачеха показалась в дверном проеме, сияющая и взволнованная.

Сердце застонало так сильно, что Алле почудилось, будто она слышит этот стон. Чтобы заглушить его, наклонилась к скотч-терьеру, подхватила его на руки и прижала к себе так сильно, что пес закряхтел, но не вырвался.

Она шагнула к кухне, наткнулась на прамачеху, чмокнула ее в щеку и вдруг застеснялась признаться, как ей приглянулся кабардинец. Сладкая тайна не хотела быть обнаруженной.

– Так, ничего. Кажется, он на меня запал. Договорились пойти на футбол.

– На футбол? Странный выбор.

Алла рассеянно пожала плечами:

– Он, наверное, болельщик. Надо узнать, кто с кем играет, чтобы не лузернуть. Мне тоже по приколу, на стадионе я ни разу не была. Слушай, пойдем в гостиную гонять кофеи, ты мне кавказские дневники почитаешь.

Алле хотелось оторваться мыслями от своего чернявого кабардинца, чтобы как-то скоротать время до футбола. Книжки в голову не шли, в кино ничего стоящего не было, а Ильи с университетской тусовкой она пыталась избежать. Измена еще не приключилась, но была уже решена.

– Давай, – легко согласилась Лина Ивановна. Интуитивно ожидая свидания, она успела с утра вымыть голову, причесаться и полностью привести себя в порядок, чтобы предстать перед этой девчонкой не старой одинокой развалиной, а милой пожилой дамой. Теперь она радовалась, что интуиция ее в который раз не подвела. Вот она, эта сладкая добыча, вертится на диване, собаку тискает. – А тебе разве не надо в университет? Как, кстати, сессия?

– Ой, не будем о грустном. Все это такой отстой. Я тащу кофе?

– Да-да. Я тебе вареники ленивые сделала.

– Спасибо, мой дорогой, – вырвалось у Аллы, и она прикусила язык: так она обычно благодарила мачеху, обыгрывая ее мужское прозвище Стёпа, прилипшее к ней еще в школе как производное от пафосной Степаниды. Ладно, это не предательство, а оговорка.

Лина Ивановна, уже по традиции, расположилась в кресле, приняв позу декламатора, сменила очки, откашлялась и, выдержав долгую паузу, начала художественное чтение:

– Владикавказ. «Я страсть как любила танцевать. Вгимназии норовила стать с танцмейстером в первую пару, чтобы все было по-настоящему. Лучше меня танцевала только Ириша Антонова, которая даже сама новые «па» придумывала. Понятное дело, что популярные в станице лезгинку, польку и гопак я выучила с лету. Причем могла танцевать и за парня. Часто, пририсовав себе сажей усы и брови, я забавляла своих двоюродных сестер бравыми наскоками удалого казака или бешеного горца, посылала пламенные поцелуи и страшно крутила выпученными глазами. Сестры визжали от удовольствия и страха.

Лезгинку полагалось отплясывать, громко вопя:

Тетя Нюра, портниха, пошила мне казачью широкую юбку на учкуре в много полотен и блузку короткую, навыпуск. А дивный цветастый платок я получила от Евдокии и ловко его повязывала, как она, на лоб.

Евдокия была статная, белая, медлительная и очень добрая. Ей было уже восемнадцать лет, для невесты почти перестарок. К ней многие сватались, тем более что приданого за нее давали целых пятьдесят рублей, телку и жеребенка-годовика. Но мой дядя Осип Абрамович очень не хотел расставаться со своей любимицей Дуняшей и всех женихов старался отвадить.

Мама моя, Александра, тоже была любимицей своего отца, и ее тоже долго не отпускали замуж. Всё говорили сватам, то «лета еще маленькие», то «простите, уже просватана». Наконец, уже лет в двадцать, она отчаянно влюбилась в моего будущего папу-кузнеца, когда тот приезжал из Грозного повидать родных, и сказала: «Баста, не отдадите за этого – сбегу! Сколько мне сидеть в старых девках?»

Дуняша же была нрава тихого и покладистого, у родителей в послушании, так что вполне могла остаться безмужней. Недовольство свое она выражала только в печальных песнях. Поэтому я сразу покорила ее, да и всю девичью родню, жалостливым романсом:

Сердца станичных барышень раскрылись мне, и я всюду чувствовала себя своей. Тем более что родня в станице у меня была знатная. Моего прадеда по материнской линии Федора Михайловича Художина сослала на Терек из Воронежа Екатерина Вторая. За нечаянное убийство в кулачном бою молодого дворянина. Прадед мой был борцом на ярмарках. Говорили, что он имел небывалую силу и мог убить быка одним ударом головы. Это был его фирменный приемчик. Выскакивал на быка сбоку, хватал за рога и бил головой в лоб. Росту был крупного, белокурый и очень крепкий, как и вся его поросль. У меня на хуторе жили семеро двоюродных братьев и три сестры, все отчаянные бойцы, как на подбор, включая девиц, поэтому никому из станичников и в голову не приходило меня задирать.

Вернувшись осенью в город, долго не могла я отучиться от их говора и исковерканных ударений, которые быстро перенимала. «Тася! Ты опять оказачилась», – корила меня Ирина.

Если Порфирий, сбегая из города, целые дни пропадал в горах или просиживал у нашего деда отшельника-расстриги, то моим кумиром был дядя Осип Абрамович, голубоглазый, бесшабашный, с роскошными пшеничными усами, огромный, как медведь.

Своего отца я видела всего два-три раза в год, да и вид этот был неказистый. И белокурый богатырь дядя стал для меня эталоном мужчины. Я всегда с радостью подмечала, что мой собственный Ванечка выглядит уменьшенной копией дяди. Статный, с прямой спиной, тонкий в талии, с гордо поднятой головой и пронзительными васильковыми глазами.

При любой возможности я таскалась за дядей следом по хутору и просила рассказать что-нибудь жуткое про горцев и про деда, его отца, который участвовал в войне с Шамилем. Все, что касалось абреков, притягивало меня, как магнит. Я была уверена, что горцы знают какую-то тайну, которая позволяет им срастись с горами и черпать из них силу. Они были словно спаяны с горными кручами в одно, а мы, русские, как вода, обтекали горы, но не проникали в них. Камень ведь не впитывает воду.

Я хотела знать секрет гор. Но в городе искать его было бесполезно – у нас все горцы были приветливыми и скрытными. Надежда оставалась только на вольных абреков.

– Самое плохое для горца – разойтись без боя. Это роняет дух, – неспешно объяснял мне Осип Абрамович, польщенный моим обожанием. – Чеченцы – храбрейший народ на восточном Кавказе. Походы на них всегда стоили нам кровавых жертв. К чеченскому аулу русскому солдату надобно продираться сквозь непролазную дебрю. Хотя и в Дагестане не лучше. Там горцы гнездятся, как птицы на скалах. Лепят свои дома с башенками прямо по горным карнизам, как у нас в Куртатинском или Кармадонском ущельях. Дагестанский аул надобно брать штурмом. Карабкаешься по отвесной тропке, а на тебя летит сверху град пуль и камней. Отец, дед твой, рассказывал, что при взятии нам доставались одни стены. Горцы всегда успевали подняться выше и сразу возвращались, как только русские покидали никому не нужные голые каменные норы. А назавтра аул надобно было брать сызнова. Взятый аул был дотоле наш, покуда занят.

– Значит, они лучшие воины?

– Горячность горцев велика, как и их стойкость, – чинно подтверждал Осип Абрамович, – но они не выносят долгих неудач. Воля их без якоря, и любой неуспех может привести к полному краху. Как обвал в горах. Они готовы драться, но с кем и сколько, каждый решает самостийно. Они готовы подчиниться, но десять человек не смогут надолго сговориться, кому и зачем.

– А мой дед в каком полку воевал?

– Твой дед был пластуном. Разведчиком, охотником за «языками». А еще он выискивал ямы, где абреки держали наших пленных, и выводил страдальцев на свободу. Он мог ходить по сто верст в день. Плавал, как рыба, даже в ледяной воде. Без лодки переправлялся через самые бурные и широкие горные реки. Неслышно подбирался к любому аулу в безвыходной дебри и как тень прокрадывался сквозь скопище чеченцев. Абрам Федорович, царствие ему небесное, воевал в Чечне и в нижнем течении Койсу. Там лежат Койсубу и Авария, общества, твердо стоявшие за нас в 1843 году. Они потерпели потом сильное гонение от Шамиля, так твой дед часто от его мести и горцев спасал. При окончательном покорении Шамиля наших пленных было освобождено до двух тысяч обоего пола, а твой дед один за всю кампанию спас от рабства две сотни человек. А это ведь были смертники, рабы. Горцы их за людей не считали, кормили травой и сырым тестом. Мюриды его ненавидели, говорят, что Кази-Мула даже награду за его голову назначил.

– А кто это – Кази-Мула?

– Это ученик главного мюрида – муллы Магомета. Говорят, он так страстно проповедовал, что сердце человека прилипало к его губам. Некоторые горцы сами считают, что в него шайтан вселялся, такую силу он над людьми имел.

– А я думала, главным был Шамиль.

– Шамиль был воин, а Кази-Мула – мюрид-проповедник.

– Мюрид – это горский священник? – вспомнила я уже слышанное от деда Терентия слово.

– Нет, это такой сорт лютого магометанства. Ты об этом у расстриги спроси. Это ж не по военной части. А он в этих духовных делах дока. Вон у него книжек сколько. Даже на заморских языках есть. Там небось он всю эту заразу и подхватил.

– Какую заразу? – не поняла я.

– На Божью Церковь роптать.

Я робею спрашивать дальше, хотя понимаю, что речь идет о снятии с деда Терентия священнического сана.

– Ну пожалуйста, дядя, расскажи сам. Я его боюсь!

– Терентия Игнатича? – усмехнулся дядя.

– Да, он такой угрюмый. Скажи, кто такие мюриды?

Терентий Игнатьевич был, кстати, внешне полной противоположностью дяде. Щуплый, невзрачный, жилистый и очень нелюдимый. У такого много не наспрашиваешь.

– Ох, что я знаю? Это ж не по военной части. Живут они вроде как в монастыре. Всякое слово старшего мюрида считается непогрешимым. Умершие с голоду, как и павшие на войне, становятся мучениками. Когда мюриды начинали петь «Ля Илляге», наши знали уже, что сейчас горцы будут атаковать.

– Это «Нет бога кроме Аллаха»?

– Верно! Бусурманская молитва.

– Но почему они не выбрали Христа, ведь православным быть лучше? – У меня давно уже закралось сомнение, что секрет горцев таится в их религии.

– Нам – лучше, – чинно согласился дядя и осенил себя крестным знамением. – А они своего счастья не знают, а может, магометанство ближе их дикой натуре. И грабить не запрещает.

– Тогда почему же мы не можем их совсем одолеть? Нас же больше и с нами Бог!

Осип Абрамович фыркнул:

– Ишь ты, скорая какая. У горцев армия – это все жители, от десяти лет и до последней дряхлости. Горцев можно победить, но не покорить.

– А женщины могут быть мюридами?

– Не знаю. Ты у расстриги спроси. Да что там, Порфишка наш на них охотится. Ох, оторвут они ему когда-нибудь башку!

– Как охотится?

Осип Абрамович поморщился, недовольный, что проговорился, и, наклонившись ко мне, буркнул:

– Ты сама у него спроси. Он на прыгунов охотится. Ох, и репейник-девка! Всё, кышь отсюда! Надоела ты мне!

– Дядя, а кто они, прыгуны? – взмолилась я, подозревая самые невероятные вещи, и в порыве даже схватила его за руку. – Умоляю, скажи!

– О Порфишке, чур, молчок. Если кто дознается, его самого выследят и растерзают. Так что держи язык за зубами, дочка. Прыгуны – это новые мюриды, наипервейшие враги нашей Российской империи. Они учат самой лютой ненависти к иноверцам.

Невероятно заинтригованная охотой на таинственных прыгунов, я все думала, как бы подкатить к деду Терентию с расспросами, но Порфирий где-то в очередной раз пропадал, а одной идти к деду было боязно. Помог мне неожиданный трагический случай.

У дяди Осип Абрамовича младший двадцатилетний сын Игнат был красивым и таким же тихим и застенчивым, как дочь Евдокия, несмотря на могучий рост и косую сажень в плечах. Тетка моя Нюра, ну, та, что за поляка замуж вышла и стала пани Анной, приехала как-то навестить отца Терентия Игнатьевича и взяла с собой подругу-полячку, с которой в модной галантерейной лавке работала. Та увидела Игната и втюрилась в красавчика-казака. Стала на хутор сама наезжать в экипаже и увозить Игната кататься. Тот, конечно, занесся мечтами жениться и перебраться в город. Осип Абрамович был категорически против.

– Нам нужна хозяйка и работница, а не заморская птица да еще католичка. И тебе в примаки пойти не позволю, – сказал, как отрезал.

– Я люблю ее, батя.

– Прокляну. А для начала высеку.

– Я застрелюсь.

– Давай, – махнул рукой дядя. – Пошел с глаз моих, сопляк!

А Игнат пошел в сарай, взял ружье и, нежная душа, застрелился.

Горе было страшное. Осип Абрамович так убивался, что запил вчерную, и две недели из сарая не выходил, хотя до этого за ним подобных излишеств не водилось. И молчал, будто онемел. Потом вышел, весь заросший, видом черен, не сказал никому ни слова и побрел на кладбище. Похоронили Игната на самом краю за оградой, как отлученную от Царствия Божьего душу самоубийцы. Домашние побежали следом, боясь, что Осип Абрамович руки на себя наложит. Тогда мой дед Терентий Игнатьевич, живший невдалеке от кладбища, услышал завывание родни, пришел следом и самочинно отпел своего молодого сродника. Без облачения, но с крестом и кадилом и всеми положенными по чину молитвами. Все станичники об этом знали, но молчали.

Так история проклятия его священнического рода повторилась вновь, словно затвердилась в веках. Зато дядя мой Осип Абрамович наконец заговорил. На сороковой день, в конце августа все мы приехали на поминки, и у меня появилась возможность расспросить деда о мюридах и прыгунах. Я крутилась и крутилась возле него, потом, улучив минутку, подсела:

– А можно, Терентий Игнатич, я вас о духовном спрошу?

– Давай, девка.

– Чем обычные магометане, те, что живут с нами в городе, отличаются от мюридов?

– А откуда ты про них знаешь? Разве этому теперь в гимназии учат?

– Нет-нет. Мне рассказывали… соседи ингуши. – Япобоялась напомнить деду, что услышала о мюридах от него самого, когда он с Порфишкой объяснялся.

– Ты, как и Порфирий, дружишь с горцами? Ни к чему это!

– Я… я…

– Хорошо, я объясню, раз спросила. Но начинать придется издалека. В Коране собраны правила внешнего поведения мусульманина, называются они – шариат. Шариат обязателен для всех магометан, но над ним стоит тарикат – вершина веры для избранных. Человек, исполняющий тарикат, выше перед их Богом, чем просто исполняющий шариат. Коренная разница между ними та, что шариат есть практическое применение ислама к жизни. А тарикат – абсолютный вывод из духа закона, не ставящий действительность ни во что. Мюриды исповедуют этот самый тарикат. Понимаешь?

Я не поняла ничего, но героически кивнула. Терентий Игнатьевич вздохнул, задумался на минуту и пояснил:

– Например, по шариату мусульманин может как-нибудь ужиться с иноверцами, по тарикату – никогда. По тарикату он должен безжалостно добиваться, чтобы на земле не осталось ни одного гяура, то есть иноверца – тебя, меня. В святые тарикатские места иноверец даже не допускается, чтоб не заразил своим дыханием воздух. Тарикат неумолимым. Одно движение головы мусульманина, выступающего за газават, стоит большего, чем целая добродетельная жизнь святого отшельника. По тарикату молитва, совершенная на земле, покорствующей неверным, недействительна. А смерть в бою – это верный способ заслужить высшую ступень рая.

– То есть чем больше убьешь, тем лучше? – ужаснулась я.

– Да, – подтвердил дед. – Однако и тарикат допускает единственную, но очень лукавую сделку с неверными. Завоевывая христианские земли, магометане по тарикату должны вырезать всех непокорных. Но чтобы сохранить себе рабов, завоеватели еще в древности приняли исход: «Свет истинной веры так силен, что гяуры, пожив с мусульманами, непременно обратятся. Для этого нужен годовой срок. Позволим же им выкупить год жизни, а за это время они сами поймут свое заблуждение». И так из года в год пленным разрешают заплатить гарадж – выкуп за жизнь. Эта подать существует во всех магометанских государствах, а у турков составляет даже половину дохода казны.

– Ужас, – только и смогла выдавить я. Дед выражался гораздо мудренее дяди и так ловко, словно по написанному. По-моему, он просто пересказывал мне свои записки.

– Магометанские правительства сами боятся тариката, – успокоил меня дед, – ведь он отвергает всякую светскую и особенно наследственную власть и утверждает верховную власть духовенства, имама. Когда на Кавказ еще в прошлом веке пришли первые мюриды, они вырезали всю местную знать, всех достойных людей гор, родовых князей, наследственных старшин в племенах. Я понятно объясняю?

– Понятно, Терентий Игнатич! – с готовностью отрапортовала я.

– Хорошо, но я был бы рад, чтобы к православию у тебя был такой же пылкий интерес, как к магометанству. Что вы теперь проходите по Закону Божьему?

– Мы? – тупо переспросила я.

– Достойно знать чужую веру, но только после того, как познаешь свою.

– Да-да, я понимаю.

– Читай больше Евангелие, девонька. Через него Господь с тобой говорит.

Закон Божий преподавал у нас в гимназии злющий священник, мы его отчаянно презирали. За то, что он носил апланте – накладку на лысину. Причем эта накладка сама уже порядком обтрепалась и облысела. Объясняя что-то, он быстро раздражался, начинал визжать, брызгать слюной и безотчетно почесывать лысину под апланте, словно там засели блохи.

Отец мой был слабоверующим, а мать очень набожной, но такой строгой и углубленной в себя, что ни разу не снизошла до задушевного разговора со мной не только о вере, но и вообще о чем-нибудь, кроме хозяйства.

Ее снедала какая-то тайная страсть. Только повзрослев, я поняла, что это была ревность. Она тосковала и ревновала моего отца, который вырывался с промыслов на короткие побывки, а вся его жизнь проходила вдали от нее. Мама подозревала, что у отца на стороне другая семья, это ее мучило и терзало. Только повседневные заботы о большом семействе – нас было четверо – держали ее на плаву, иначе она давно бы погрузилась в глубины черной меланхолии. На материнскую любовь сил у нее оставалось не много.

На службу мы обычно ходили с ней и Павлушей в Михаило-Архангельский собор, где осанистый хмурый батюшка говорил длинные карательные проповеди о Страшном Суде и вечных муках. Если бы не дивный хор и ласкательные васнецовские фрески, я бы зачахла там с тоски. Во Владикавказе осело много отставных военных на пенсии, и священник тоже, похоже, был раньше полковым батюшкой. Он все время командовал прихожанами и дьяконом, сухоньким старичком, и гонял его по церкви, как по плацу взад-вперед за каждой малостью.

Но я стеснялась поделиться всеми этими неурядицами с дедом, поэтому просто уважительно молчала и выжидала удобного момента задать главный вопрос о прыгунах. «Прочту все четыре Евангелия Великим постом, – дала я себе зарок, – если удастся выведать у деда Порфишкин секрет».

Дождавшись, когда дед соберется уходить с поминок, я увязалась его провожать, чтобы нам никто не мог помешать.

– А что еще входит у мюридов в тарикат, кроме убийства неверных? – робко, но настойчиво спросила я по дороге.

– Сильно тебе голову задурили ваши соседи. Держись от них подальше, девонька. – Дед вздохнул, недовольно покачал головой, но все-таки объяснил: – Они выполняют зикир. Это молитвенный обряд, помогающий простым смертным постичь все семь смыслов Корана.

– Какие семь смыслов? – Я почувствовала, что вплотную подобралась к секрету горцев.

– Откровения о жизни. Магометане считают, что Коран имеет семь смыслов. Первые четыре постигаются мудрецами, а другие три открываются только великим подвижникам веры. Но говорят, что и обыкновенный человек может по вдохновению на мгновение вознестись и проникнуть в седьмой смысл.

– И как это сделать? – У меня аж дух захватило. Еще мгновение – и я буду знать самую великую тайну в мире.

– Они все время повторяют свой символ веры, только у нас он из двенадцати членов состоит, а у них из одного. «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк Божий», – буднично пояснил дед. – «Ля Илляге», ты сто раз это в городе слышала, нечего прикидываться, хитрюга.

Я сделала большие глаза, всем своим видом изображая полное неведение, хотя в темноте мои гримасы невозможно было разглядеть.

– Слова эти произносятся певучим голосом, под обыкновенный тон азиатской музыки, так что русскому горлу трудно с точностью его перенять.

Мне почудилось, что дед понял мой дерзкий замысел и хочет меня предостеречь от экспериментов.

– Но как все-таки простому смертному проникнуть в высшие смыслы? – спросила напролом я.

– Магометане считают, что если эту короткую молитву повторять без конца, то человеку открывается неведомое.

– Так просто? – не поверила я.

– Да, после намаза те, кто хочет, неистово твердят «Ля Илляге». Это повторение и есть зикир.

– И это все? Только-то? – разочарованно протянула я. Не может великая тайна быть такой жалкой.

– Никогда не относись пренебрежительно к вере, Антонина. Ни к чужой, ни тем более к своей. Многие знаменитые арабские учителя написали целые книги о зикире. Горцы верят, что они писали впотьмах, не имея надобности в свече. Пальцы их светились сами собою. «Ля Илляге» надо страстно повторить двести, триста или даже тысячи раз. У каждого своя мера для выхода из… э-э-э… тела. От такого напряжения с человеком делается обморок. В этом-то беспамятстве он якобы и может иметь вдохновенные видения. Но даже сам обморок уже доказывает, что он избранный.

– Брякнулся в обморок – и избранный?

– Выходит, да, только не обсуждай это ни с кем, а то сильно схлопочешь.

– Почему?

– Потому что этот обморок и есть джазма, высший дар. Если будешь над этим зубоскалить, горец может перерезать тебе горло. Дойти до обморока в одиночку очень трудно, поэтому зикиристы образуют секты под руководством мюридов и молятся сообща.

– Это прыгуны? – робко спросила я.

– Прыгуны? – с холодной рассеянностью переспросил меня дед, но я почувствовала в темноте, как он вздрогнул. – Впервые слышу! Вот мы и пришли! И давай договоримся, в следующий раз побеседуем о духовных дарах Иисусовой молитвы.

– Хорошо, Терентий Игнатич! – пролепетала я, поняв, что затронула запретную тему, и опрометью бросилась бежать обратно в дом дяди. В темноте мне всюду мерещились кровожадные зикиристы, готовые прыгнуть на меня из кустов и вцепиться в горло, как дикие, лютые звери.

Я знала, что только один человек может открыть мне тайну – сам охотник за прыгунами, мой шалопаистый братец Порфирий, который уже месяц незнамо где пропадал.

На мое счастье, утром первый голос, услышанный мною на дворе, был Порфишкин. Брат исхудал, оброс, почернел от солнца, но был веселый и, как всегда, шебутной, несмотря на то что приехал на поминки. Да еще опоздав на день.

– Где ты пропадал?

– На кудыкиных горах. В Майкоп ходил.

– Зачем?

– Не твоего бабского ума дело, – нежно щелкнул меня по носу брат.

– Возьми меня в следующий раз с собой.

– Это еще зачем?

– Возьми, я хочу посмотреть на прыгунов.

– А это еще кто?

– Сам знаешь!

– Не знаю и знать не хочу. Брысь отсюда.

– Я маме расскажу.

– Я тебе расскажу! – разозлился Порфирий и поднял хлыст.

Я не тронулась с места. Мы пугали друг друга впустую. Порфирий знал, что я ничего никому не расскажу, а я знала, что он не ударит.

Брат раздосадованно покачал головой:

– Знаешь, что с тобой могут сделать, если поймают?

– Я буду слушаться тебя во всем.

– Хорошо. – Порфишка окинул меня оценивающим взглядом и предложил: – Ты позовешь Ирину Антонову в гости, когда наша мать пойдет к станичникам на Яблочный Спас.

– Конечно!

– А сама с Павлухой уйдешь.

– Зачем? – не поняла я.

– Всё, иди отсюда!

– Но почему?

– Иди-иди!

– Хорошо, я все сделаю.

– Обещаешь?

– Да, – твердо сказала я. Непреодолимое желание узнать тайну брата толкало меня на домашнее преступление, но я решила, что подумаю об этом потом.

– Тогда сегодня после завтрака. Возьмем одну лошадь, две там негде спрятать.

Верхом я ездила вполне прилично, но сидеть впереди брата на одну сторону, как королевна в сказке, было очень здорово. От него приятно пахло потом, табаком и чачей. Как хорошо иметь столько братьев! Мы не спеша процокали на Красотке – хорошей гнедой кобыле, которую Осип Абрамович давал на выезд Порфишке, в сторону Сунжи по ущелью, но свернули не направо к станице, а в сторону сталактитовых пещер. Долго взбирались в гору, потом вели Красотку под узцы, потом Порфирий резко свернул и откинул сухой куст, за которым открылся вход в довольно большую пещеру.

Для Красотки все эти горные вылазки были привычны, а может, наша местная кабардинская порода тоже была горской, хоть и лошадиной. Кобыла спокойно дала завести себя в пещеру и привязать к выступу. Здесь она замерла, словно приготовилась ждать. Порфирий заботливо прикрыл вход изнутри сухостоем и только потом отвалил камень в дальнем конце. За ним оказался круглый лаз во внутренность горы.

– Я поползу первым, – распорядился брат. – Тут метров тридцать, потом будет сужение, поворот, и дальше уже близко.

– В темноте? – сробела я, глядя в черную узкую пасть пещеры.

Порфишка равнодушно пожал плечами:

– Тогда тут оставайся, но уговор про Ирину все равно в силе.

– Нет-нет. Я с тобой. – Остаться одной в горной пещере было тоже боязно.

Поползли, потемки быстро сменились кромешной тьмой. «В аду, наверное, так. Покарает нас Господь, что мы к басурманам ползем за их погаными секретами», – подумала я и стала задыхаться. Страх вдруг навалился, сдавил со всех сторон, словно гора сделала вдох. Я представляла, что мы – два горных червя, ползем внутри скалы по нескончаемому лабиринту.

Наконец доползли до поворота, и лаз маленько расширился, а вдали забрезжил слабый свет. Выползли мы с другой стороны горы на небольшой уступ отвесный скалы, все измазанные, и на четвереньках стали карабкаться по отлогой, но узкой, едва заметной тропинке мимо греющихся на солнце скорпионов и сухих колючек. Вся скала цвела огненно-алым лишайником, и мы словно по алому бархату ползли.

За поворотом глубоко внизу открылись небольшая теснина и аул, прилепленный к скале. Мы продолжали ползти с риском в любую минуту сорваться в теснину и в конце концов уткнулись в огромный валун. Здесь можно было перевести дух.

Порфирий осторожно снял с плеча ружье, опершись о камень, угнездился на узкой тропке поудобнее, вынул из-за пазухи бинокль и навел его на аул.

– А как ты охотишься? Ты их убиваешь? – прошептала я, тоже привалившись к валуну и стараясь не смотреть в сторону отвесной кручи, которая была в шаге от меня.

– Ну и дурища! Я их выслеживаю и предупреждаю власти, они высылают карательный отряд для дознания или сажают «кукушек». За каждую обнаруженную точку мне платят. А сам стреляю только по крайности.

– Ты осведомитель? – поморщилась я.

– Нет, я пластун, как наш дед, только на другом поле боя. Смотри. – Он поднес бинокль к моим глазам и повернул мою голову влево. – Видишь крайнюю саклю, прямо у скалы?

Сначала я ничего не увидела, кроме нагромождения камней, потом выхватила взглядом часть окна и мужчин, сидящих в кружок на полу, локоть к локтю. Они слегка покачивались и открывали рты, словно что-то говорили хором – наверное, «Ля Илляге». Горцы довольно долго качали головами из стороны в сторону и подергивали плечами, и я уже собиралась опустить тяжелый бинокль, но тут они все в той же позе, поджав под себя колени и продолжая что-то бешено выкрикивать, стали подпрыгивать. У меня мурашки по коже побежали.

– Прыгают?

– Прыгают, – потрясенно подтвердила я.

Порфирий забрал у меня бинокль.

– Есть такие искусники, которые на аршин скачут. Ничего, кузнечики, считай здесь отпрыгались. Пошли.

Мы пустились в обратный путь. Доползли на четвереньках до входа в горный лаз. Снова перевели дух.

– Откуда ты этот лаз знаешь?

– Он от войны с Шамилем остался. Мне один лезгин показал.

– А то, что ты делаешь, законно?

Порфирий презрительно фыркнул:

– Тебя еще в судьи не хватало, шмакодявка. С падением Шамиля зикир поначалу исчез, а сейчас появился снова, улучшенный, что ли. Теперь они прыгают. Это душегубная секта, она под запретом даже у самих горцев. Полезли.

Обратный путь был уже не таким страшным. Красотка спокойно ждала нас в пещере и приветствовала радостным фырканьем. Я немного содрала локти и вся перепачкалась, но была жива и невредима. Хотя и слегка разочарована. Неужели это прыгание и есть главный секрет? Может, попробовать?

– А ближе подойти нельзя было?

– Ага, ближе! А в пасть прямо не хочешь? Мне еще жизнь дорога. И если тебе тоже – держи язык за зубами.

– Понятно. Но для чего они прыгают? И почему они молитву орут как оглашенные?

– От экстаза. Каждый последователь зикира должен проговорить ее в день шесть тысяч раз. От такого напряжения многие сходят с ума…»

– Стоп-стоп-стоп, – прервала повествование Алла. – У меня самой сейчас крыша съедет. Точно какая-то непролазная религиозная дебря. Забавно, что раньше это слово было женского рода… Да-а-а. Зикир улучшенной планировки. Охотник за прыгунами – это почти охотник за головами, а пластуны – прямо ниндзя какие-то. Ты меня по полной загрузила. Там много еще такой зауми?

– Я не до конца прочла, но, по-моему, это все, – торопливо заверила Лина Ивановна. – Дальше только ее собственные злоключения.

– Хорошо. Это надо переварить. Интересно, есть ли сейчас эта секта на Кавказе? Надо полазить по Сети.

Алла задумалась: «Какая-то дикая горная страна у нас под боком. «Киса и Ося были здесь»; царица Тамара; гламурный демон Лермонтова и Врубеля, слегка оттесненный жуткими бородачами Басаева; жалкий, какой-то недоделанный Радуев в тюремной камере; отрубленные головы англичан и новозеландца на грязном снегу. Неужели в России не нашлось ни одного умного человека, который бы сказал: «Не буди лихо, пока оно тихо»?»

Алла, родившаяся в перестройку, уже не застала Кавказ живьем. Для нее это была какая-то черная дыра на обочине земли, рядом с которой искажается пространство реального мира и начинается первобытный хаос Вселенной. Гибельно опасный для простого смертного Мордор, где в горных ущельях еще таятся хтонические чудовища. Не ходите, дети, на Кавказ гулять…

– Поеду-ка я лучше готовиться к футболу, – вздохнула она.

– Как?

– Прическу делать, когти красить, перья чистить. Боевой раскрас наводить, – хихикнула Алла.

Своя квартира после мачехиной показалась Алле необжитой и неуютной. Может, потому, что в ней были остатки маминой и папиной жизни? Обломки чужого существования? А может, просто хотелось обратно к мачехе.

«Надо поменять замок, – мстительно подумала Алла, – пусть папашка покрутится у дверей, если вздумает навестить свою дочку. Неужели он так и будет сидеть на Николиной? И больше я его никогда не увижу? Никогда. – Алла словно попробовала это слово на вкус. – Нет, это я тебя, мачеха, никогда уже не увижу, а его, голубчика, я с Николиной выкурю!»

Она рассеянно подсела к компьютеру, пощелкала клавишами и вошла в ЖЖ. На ее запись про каштаны откликнулась уйма народа. Она глазам своим не поверила: тридцать четыре коммента! Лихорадочно открыла.

«Кисакуку, киса, ты с какова горада?» – вопрошал ее какой-то Мирамид со страшной подмигивающей рожей на юзерпике.

«Из Бобруйска, видать», – отвечал за нее Анка-8 с обритой головой макроцефала на юзерпике.

«Обратно в Бобруйск, животное!» – подхватывала подмигивающая рожа.

«Да, аффтор выпей йаду!» – соглашалась бритая голова.

«Тема ебли совсем не раскрыта», – сетовала подмигивающая рожа.

«Да, пелотка небритая покажи сиськи!» – вторила ей бритая голова.

И так все тридцать четыре коммента! Азартный диалог двух сетевых придурков, пинающих новичка ногами.

Последняя запись была, правда, от какого-то третьего Фафера, прятавшегося за портретом Фрейда.

«КГ/АМ и вы тоже», – подводил он итог дискуссии.

«Что это еще за КГ/АМ? – раздраженно подумала Алла. – Надо будет у Ильи выяснить». У нее даже уши горели от стыда за прочитанное. Нет, никакого соглядатая в Сети. Она будет вести обыкновенный дневник и писать его тайными чернилами. А может, это на нее электронные бесы накинулись под видом Мирамида и Анки-8? Злятся, что их хартии будут не нужны?

Алла заглянула к себе на почту. От мамы прибавилось еще одно письмо. Настырная. И три от Ильи. Сейчас она не будет их открывать. Лень.

Она завалилась на диван и начала хаотично щелкать пультом телевизора, нарезая один огромный бессмысленный клип. «В Бобруйск?! Сами идите в Бобруйск, сами животные! – Она непроизвольно даже лягнула в сердцах невидимых обидчиков. – Погоди немного, папашка, я из тебя душу вытрясу!» Обида на сетевых хамов каким-то невероятным образом пошла в топку злобы на отца. У ненависти каждое лыко в строку.

К 29 мая Алла уже знала, что впервые в финале за Кубок России борются две немосковские команды. Что грозненский «Терек» из первого дивизиона играет с самарскими «Крыльями Советов» из премьер-лиги, поэтому «Крылья» наверняка выиграют. А раз так, в предвкушении победы из Самары на матч прикатили четырнадцать тысяч болельщиков. Еще в газетах писали, что «Терек» дошел до финала своими силами, без взяток судьям и договорных матчей, потому что в команде были собраны старые, но хорошие игроки из разных российских клубов.

А Каха к этому времени уже знал, что Алла не такая уж большая врушка. Что она действительно потенциальная падчерица его бывшей жены. Что с отцом у нее отношения плохие. Что она крутит роман одновременно с сокурсником и профессором своего юрфака. А вообще отличная девчонка, но немного диковатая, как отозвались о ней в университете.

«Если «Терек» выиграет, а мое дело выгорит, то я, пожалуй, сделаю то, о чем меня собирается попросить эта шальная девчонка», – решил для себя Каха. То, что она разыскала его с тайным умыслом, было ясно ему с самого начала. Жалобы на «родителей» выглядели слишком нелепыми, они годились только для предлога встречи.

Он рассеянно смотрел, как Алла беззаботно, почти вприпрыжку, припустилась от подъезда к его машине, и думал, что сам уже никогда не сможет с такой же беззаботностью куда-то скакать. Неужели тридцать пять – это уже душевная дряхлость? Он вышел из машины, открыл дверцу для девушки, и она впорхнула в салон, как птичка, с лету.

Каха неспешно обошел лимузин, мельком скользнул удовлетворенным взглядом по небесно-голубому глянцу вымытой машины и с удовольствием уселся рядом с Аллой, почти касаясь ее. Это «почти» оказалось неожиданно волнующим.

– А почему вы болеете за «Терек», а не за «Нальчик»? – Она спешила обнаружить свои новые футбольные познания.

– Нет такой команды «Нальчик», есть «Спартак» Нальчик. Матчасть надо учить, если хотите прикинуться футбольным болелой, – благодушно ухмыльнулся Каха. – Я не фанат, просто на матче мне кое с кем надо встретиться. Вас я взял как талисман. Новичкам везет. Если «Терек» выиграет, будем на «ты»?

– Как? Без брудершафта? – шутливо удивилась девушка.

– Обижаете! – с поддельным возмущением повернулся он к ней. – Теперь придется брудершафить авансом! – Открыл бар, скромно прятавшийся в спинке переднего сиденья, и вопросительно взглянул на Аллу.

Она взмахом руки указала на сухой мартини – просто в глаза бросилась знакомая этикетка.

– Прекрасный выбор, ничего так не поднимает настроение, как сухой мартини. Есть ли у нас под него бокалы? Безобразие, придется довольствоваться винными.

– Не знаю, смогу ли я это пережить, – скорбно вскинула брови Алла, сразу включившись в игру.

– Обязуюсь исправиться, товарищ генерал, – шуточно отрапортовал бизнесмен. – За знакомство.

Они плотно сдвинулись, скрестились локтями, отчего оказались прижатыми друг к другу пьяняще близко. Оба пили медленно, маленькими глоточками, словно пробуя первые ощущения близости и предвкушая, что будет после.

Помедлив, опустили бокалы и замерли. Вдруг, хотя она только и ждала этого, Каха обнял ее за талию и повернул так, чтобы загородить собой от водителя, при этом почти уложив ее на сиденье. Поцелуй был долгим и «продвинутым», как шутили на форуме. Со стыдливым бегством, бурным наступлением, нежной сдачей позиций.

«Может, не ехать ни на какую игру? А трахнуть ее прямо здесь? – С трудом преодолев первую волну желания, он слегка отстранился. – Нет, слишком много поставлено на карту». Придержав добычу, он ласково прикусил ее за мочку уха и прошептал:

– Ты завлекательно пахнешь.

– Ты тоже, – отозвалась Алла и попробовала слегка отстраниться. Приличия требовали, чтобы она попыталась принять вертикальное положение. Каха легко вернул ее на место.

Теперь он положил руку на ее колено, и Алла пожалела, что надела брюки. А Каха порадовался. Если бы девчонка была в юбке, он бы не смог удержаться от прямого нападения. «Ладно, позволим себе еще маленькое удовольствие», – Каха взял ее руку и положил себе на топорщащийся от нетерпения член. Сладостная мука. Алла тихо ахнула и замерла. Пожилой водитель с каменным лицом смотрел прямо, на дорогу.

«Сколько он видел подобных сцен? Или чего покруче? Нет, я не девчонка, которая трахается в машине при водителе. Я… я… – Алла не знала, как себя назвать. Ведь секунду назад она была именно такой девчонкой. В довершение ко всему у Кахи зазвонил телефон. – Хороши бы мы были», – ужаснулась немного пришедшая в себя Алла. Каха выпустил добычу, она отодвинулась в дальний угол широкого сиденья. Обсудив что-то на прекрасном американском английском, он собрался кому-то перезванивать, но в промежутке нежно коснулся Аллиной руки. Она ответила пожатием. Молодые люди прекрасно поняли друг друга. По сути, они уже были сыгранной парой.

А лимузин все несся, рассекая город своим мощным голубым телом. И это была целая вселенная, в которой нагнеталась страсть и даже у каменного водителя блестели глаза.

Стадион оказался где-то у черта на рогах, но довольно элегантный и новенький. С настоящим, ярко раскрашенным, и от того похожим на детскую игрушку, паровозом и таким же большим красно-зеленым мячом у входа, напоминающим не футбольный, а детский, резиновый.

Народу было много. Почти одни мужчины. Много кавказцев. Все галдели. В атмосфере чувствовались агрессивность и нехорошее возбуждение. Эта толпа испугала Аллу. Если бы сейчас все ринулись в драку, то смели бы всё. Она взяла Каху за руку.

К счастью, он шел, уверенно рассекая толпу, прямо к указателю VIP-зоны, и скоро Алла с облегчением опустилась на красное мягкое сиденье. А она думала, что это будут деревянные скамьи или пластиковые стульчики. Большинство болельщиков в VIP-зоне оказались кавказцами. Они шумно переговаривались на неприятном гортанном языке, и Алла почувствовала себя не в своей тарелке. Хорошо, что Каха посадил ее с краю, прикрыв собой от остальной публики, и она могла незаметно разглядывать мужчин через его плечо.

Больше всего ее поразило, что среди них так много большеголовых, светлокожих и скорее рыжеватых шатенов, чем жгучих брюнетов. Когда кто-то пристально глядел в ее сторону, Алла опускала взгляд на скамейки запасных прямо под ними.

Но сосредоточиться на матче или болельщиках она не могла, мысли лихорадочно роились вокруг поцелуя в машине, а воспоминание о прикосновении к живой, упругой плоти, нахально топорщащейся под тканью брюк, обдавало ее жаром. А Каха весь ушел в себя, обдумывая будущий разговор с нужным человеком и не зная, как лучше сделать, чтобы эта беседа выглядела случайной. Он обещал себе не участвовать в таких делах лично, но ему позвонил старый друг отца, которому Каха не мог отказать. Пошел на встречу с тяжелым сердцем в надежде все уладить, хотя понимал, что на самом деле увязает еще больше. Мысленно он все время отталкивал от себя этот разговор и ощущал такую неприязнь к старому знакомому, что называл его про себя даже не по имени, а отстраненно – «собеседник».

Он смотрел на поле и ничего не видел, словно там бегали не команды, а свора собак. В голове ожила точка, быстро разросшаяся до знакомого огненного шара боли. «…Когда спасатели разгребали нижние слои завалов, увидели руки в резиновых перчатках и кусочек халата…» – поплыли перед глазами в тысячный раз огненные строчки. «Они погибли за операционным столом, а я в это время сладко спал за океаном на другой планете. В стране их общей мечты, – терзался одними и теми же мыслями Каха. – Они погибли. И стало ничего больше не нужно. Ни карьеры, ни семьи, ничего, что казалось таким важным. Куда все это провалилось? Куда провалилась моя жизнь? В чудовищную воронку от взрыва».

Он смотрел на мечущихся по полю игроков и видел только руки в резиновых перчатках, торчащие из груды строительного хлама, совсем недавно бывшего лучшим госпиталем на Северном Кавказе.

Алла прочла в Сети, что безусловным фаворитом сезона считались самарские «Крылья Советов», одни из лидеров премьер-лиги. Волжане (они были в приятной сине-голубой форме) с лучшим бомбардиром Андреем Карякой должны были легко управиться с грозненской командой (понятное дело, в зеленом), входящей только в первый дивизион.

Первый тайм был абсолютно тягомотный. Алла, пару раз смотревшая футбол с Ильей по телику – лучшие моменты матча показывали крупным планом – за пивом и сырными чипсами, была разочарована. Далекое видеотабло не могло ее развлечь. А глухой ропот и бешеные вскрики болельщиков заставляли ежиться. Каха сидел с каменным лицом. В перерыве он попросил разрешения отлучиться и вернулся только к началу игры, мрачнее тучи, желваки на скулах ходили ходуном.

– Послушай, тут такая незадача… Даже не знаю, как сказать… – мялся «собеседник» и утирал пот со лба. – То, что ты давал Тарику для своего человека…

– А ты откуда знаешь?

«Собеседник» дернулся и невольно подтянул штаны.

– Да знаю, знаю, – засуетился он. – Только ты не горячись. Тарик мне сказал, чтобы я тебе передал. В общем, нет денег.

– Как это нет?

«Это же не сто рублей, а пятьдесят тысяч баксов!» – хотел гаркнуть Каха и схватить «собеседника» за грудки. Но вовремя опомнился – чем меньше людей будут знать про его интерес к этому делу, тем лучше. Может, этот ишак, Тарик, не успел проговориться, какую сумму он ему передал.

Тем временем «собеседник» со скучающим видом озирался, а его красные глазки бегали и моргали, выдавая ужас.

– На Тарика наехали люди Рамзана, после смерти отца он словно озверел. Прочесали всех.

– А я-то тут при чем? – холодно поинтересовался Каха.

– Тарику вспомнили старые долги и поставили на счетчик, у него же брат в горах. Беспредел. Или зови назад брата, или плати за него.

– И что?! – начал злиться Каха, хотя про себя отметил: «Налог на нелояльность? Башка у Рамзана варит!»

– Одним словом, твой человек ничего пока не сделал. Тарик соберет деньги и даст тебе знать. Ситуация меняется. Никто рисковать не хочет. А Рамзан больно резок.

Каха знал свою родину, знал, что не сможет найти нужных людей без финансовых потерь, но что его будут кидать друзья детства, к этому он готов не был. Для них он теперь просто попавшаяся под руку дойная корова с американской бездонной мошной. А возвращаться в Моздок и начинать разборку самому значило отступиться от всего, что так хотели для него родители. Что бы сказал сейчас отец? Не мсти, живи полной жизнью, уезжай обратно в Штаты, рожай больше детей, чтобы род наш не прервался. Но что скажет этот род, когда подрастет и окрепнет? Что их отец трус? Бежал, не отомстив за смерть родителей? Даже на похороны опоздал!

Каха резко отвернулся от «собеседника» и пошел прочь. Неуважительно так вести себя с другом покойного отца. Но какой же он друг, когда, как шакал, вместе с племянником украл священные деньги мести?

Алла в течение всего перерыва исподтишка разглядывала наглых, самодовольных южан и в который раз засомневалась, правильно ли сделала, затеяв охоту на Каху, и не поздно ли еще дать деру. Один кавказец в жизни или в компании – это изюминка, а много кавказцев наводили на нее жуть.

Во втором тайме самарцы, как заговоренные, четыре раза попали в штангу. Все уже смаковали возможную серию пенальти, но судья добавил к игре каких-то пару минут, и тут «чеченцы» неожиданно забили гол. Началось что-то невообразимое! Мужчины вокруг ревели так, что у Аллы волоски на теле поднялись дыбом! На футбольное поле выбежал какой-то большой плотный чеченец в темном костюме и черно-зеленой национальной шапочке. За ним ринулись другие.

– Это кто? – повернулась к своему спутнику Алла.

– Рамзан, – сквозь зубы процедил Каха, и в глазах его полыхнула холодная ненависть, словно это лично он, Рамзан, был виновен в его бессилии. Теперь в республике будет новый передел власти и все с таким трудом восстановленные связи могут порваться.

– Кто? – не поняла Алла.

– Кадыров!

Боже, конечно! Это же сын недавно погибшего президента Чечни Ахмата Кадырова! Это вокруг него толпились охранники в перерыве. Алла ведь читала, что он и.о. президента клуба! Перед вручением «Тереку» Кубка России рядом с пьедесталом ликующие чеченцы растянули полотнище с портретом убитого президента. С полотнища на ревущие трибуны глядел матерый хищник, мощный зверюга с недобрыми, пронзающими тебя насквозь маленькими глазками.

Круг почета команда победителей делала вместе с Рамзаном и его свитой, жадно ловящей рукоплескания ликующей толпы. Алла неожиданно увидела, как кулаки у Кахи непроизвольно сжались, и ей стало сильно не по себе.

На выходе со стадиона то там, то здесь распаленные радостью чеченцы отрывались в лезгинке. Алла подумала, как по-идиотски смотрелись бы русские, пустись они после победного матча вприсядку. Все-таки дикие люди и опасные, как дикие звери, – права ее прамачеха. Как там писал историк-самоучка Игнатий Терентьевич? Рыскает по горам в поисках добычи и терзает ее без злобы, без угрызений совести? Да что там, если уж «наше всё» считало, что убийство для них – простое телодвижение, то отсюда надо делать ноги. А то как бы самой не угодить с этим Кахой в непролазную дебрю. Кстати, где это «наше всё» такое написало? В школьной программе вроде не было…

Когда они проходили мимо ментов, что охраняли отплясывающих лезгинку чеченцев, Алла услышала, как один из стражей порядка мрачно буркнул товарищу: «Теперь, чтобы вернуть Кубок, надо будет спецназ в Чечню посылать». Другой хмыкнул в ответ и смачно харкнул в сторону разгоряченных танцоров.

После всего увиденного продолжать романтический вечер расхотелось. Волшебство рассеялось, придавленное этим злосчастным матчем, как могильным камнем.

– Поедем ужинать? – через силу спросил Каха.

– Пожалуй, в следующий раз! Слишком много впечатлений, – вежливо отказалась Алла. А сама подумала: «Даже если я решу продолжать эту опасную игру, не стоит навязываться и быть слишком доступной добычей».

– Жаль, тогда приглашаю тебя на скромные дачные шашлыки на уик-энд. – Он не собирался настаивать, самому надо было обдумать сегодняшний разговор. Успокоиться. Каха снова чувствовал приближение знакомого приступа отчаяния и боли. Думал ли он, что из блестящего богатого бизнесмена превратится в припадочную развалину?

«Виноваты врачи. Госпиталь превратился в настоящий проходной двор, – снова замелькали тысячу раз читанные строчки новостей. – Там лечились все, у кого были деньги, в том числе из Чечни и Ингушетии. Как подтвердили очевидцы из медперсонала, за деньги коммерческих больных устраивали в лучшие палаты. Беспрепятственно пускали к ним многочисленную родню. Родственники, чтобы лишний раз не мотаться через блокпосты, дневали и ночевали под дверями палат. Так что пособникам террористов было легко выяснить порядок охраны, режим пересменки и укрепленность объекта, а также заметить отсутствие бетонных блоков у въезда…»

«Ищите крайних. Врачи виноваты. А я отыщу этого сотрудника медперсонала, который наговорил все эти гадости, а заодно и безымянного писаку из этой поганой «Российской газеты», – мрачно накручивал круги гнева Каха. – Ничего, я все равно всех-всех отыщу. Врачи виноваты. Не война, которую так бездарно развязали тупые федералы. Не боевики, не неповоротливая ФСБ и не продажные чиновники. Виноваты врачи».

И он снова явственно увидел торчащие из-под развалин руки в резиновых перчатках и кончик белого халата. Руки отца. От матери не осталось ничего. Вернее, коллеги опознали что-то и похоронили вместе с отцом. А он? Он в это время возился с этой безмозглой куклой, которая не желала уезжать из своей сраной Америки! Цеплялась за шмотье, за машину, за дом. Надо было ее бросить там! Какой он идиот! Идиот!

– Согласна.

– Что? – Он не сразу очнулся и осознал себя на заднем сиденье «бентли» рядом с нежной маленькой птичкой.

– Согласна на шашлыки! – улыбнулась она.

«Похожа на ласточку», – неожиданно подумал Каха и через силу пошутил:

– Учтите, это очень важное решение. Гость, евший пищу с кабардинцем, становится его временным родственником, ибо пища важнее Корана.

– Это все из кодекса чести?

– Да, у нас даже есть такое проклятие: «Чтоб некому было есть пищу, приготовленную тобой».

В эту секунду лимузин притормозил у Аллиного подъезда, она сделала смешную гримасу типа: «Какое жуткое проклятие! Бр-р-р!» – и легко выпорхнула из машины. Он тоже, ссутулившись, вышел, обогнул авто, протянул ей обе руки. Этот доверительный жест несколько развеял ее печальный настрой. Она не потянулась к нему целоваться, и он только тепло пожал маленькие ладошки.

– До скорого?

– Да!

«На фига мне эта интрижка? Лучше проститутку качественную взять, чем с малявками возиться», – устало подумал Каха, садясь в машину.

Боковым зрением Алла увидела, как со скамейки у подъезда поднялся Илья. Какая пошлость! На секунду ее парализовала паника, и она осталась стоять и не моргая смотреть на отъезжающий лимузин. Что ж, это ее и спасло. Илья чуть помедлил, не понимая, заметила она его или нет, а лимузин тем временем благополучно скрылся за поворотом. На этот раз, кажется, пронесло. Издержки будут минимальны, ведь Каха ничего не заметил, а он ее волновал гораздо больше Ильи.

– Ты не звонишь. На эсэмэски не отвечаешь. Мобильный выключен. На зачет не пришла… У тебя новый поклонник?

«Боже, тебя мне только не хватало», – устало подумала Алла и вполне искренне вздохнула:

– Скорее, потенциальный враг.

Илья был готов принять любое объяснение.

– Это Кахабер, бывший муж новой пассии моего папашки. Папашка грозил, что Каха меня прибьет, если я буду говорить гадости про свою потенциальную мачеху. Вот мне и пришлось выяснить, так ли это. – Алла настолько сжилась с этой версией, что озвучила ее естественно, как настоящую.

– Он грузин?

– Почему? Кабардинец!

– А имя грузинское, – заметил Илья. – Это опасно? Как ты поговорила? Почему мне ничего не сказала? Я бы с тобой поехал.

– Да вроде он вменяемый. Что тебя нагружать…

– А как с сессией? Я принес тебе все лекции по римке и кое-какие рефераты скачал.

– Спасибо, я потом посмотрю, у меня сейчас башка раскалывается! А ты как?

– Я уже отстрелялся.

– Да, ты впереди планеты всей.

– Ты меня приглашаешь? – с надеждой спросил Илья.

– Нет, прости. Я совсем измочалена после толковища.

«Как все по́шло! Дешевый водевиль! Дражайшая Солоха!» – она была самой себе противна.

– А я завтра в Тверь уезжаю, бабушка совсем плоха…

– Да? – с сердечной озабоченностью отозвалась Алла и почти искренне на мгновенье приникла к Илье. – Не огорчайся. Я к тебе приеду!

– Правда? – Он уткнулся лицом ей в шею, потом доверчиво положил подбородок на ее плечо и прошептал: – Мур-мур-мур.

– Зуб даю, – засмеялась Алла и легонько отстранилась, – отлуплюсь от сессии и приеду. В конце июня.

– Мы с тобой на Казантип поедем, как хотели?

– А то, – беспечно отозвалась Алла. Ложь давалась ей без всякого напряжения – зачем огорчать человека раньше времени.

– Бойся англичанки, это ходячий ахтунг!

– Спасибо. Я пойду?

– Угу. – Он судорожно обнял ее.

«В последний раз, дурында, ты меня лапаешь, – с мелочной мстительностью подумала Алла, но привычным жестом потрепала его мягкие смоляные кудри. – Адью! Как удачно складывается, что он отваливает к себе в Тверь и объясняться не придется! По крайней мере, в ближайшее время».

– Слушай, Илюш, ты в ЖЖ сидишь?

– Иногда. А ты тоже поселилась?

– Нет. Я просто хотела узнать, что такое КГ/АМ?

– Ну… – замялся Илья. – Это сленг. «Креатив – говно, автор – мудак».

– А-а-а-а, – протянула Алла. – Понятно. – И не дожидаясь новых вопросов, чмокнула юношу в губы и повернулась к подъезду.

Через час к ней в квартиру позвонил рассыльный с огромным букетом розовых и белых пионов. И с запиской: «Я тоже умею закидывать сети». Алла встретила рассыльного с каменным лицом и забыла дать чаевые, потому что в первую минуту подумала, что это вернулся липучий Илья.

«Значит, Кахик лазил на наш юрфаковский сайт? Я только на форуме писала, что люблю пионы. Тогда он знает про Илью, а может, и про Константина? Прекрасно. Интересно, он с пионами специально прокололся, чтобы я не навалила вранья с три короба про свою личную жисть? Или случайно? Вот была бы стыдоба! Я врушка, ужасная врушка! Почему?» Она и сама не знала. Ее словно что-то изнутри подталкивало врать и врать без передышки.

Алла автоматически включила комп, сразу выскочило приглашение в чат от мамы и памятка о трех новых письмах. Все от мамы. Алла рассеянно открыла последнее, со скрепкой. Это оказались фото братьев. Смешные мальчишки семи и пяти лет. Чернявые и глазастые, как она сама. Трудно себе представить, что где-то за тридевять земель у нее есть братья, мама. Сколько она ее не видела? Десять лет?.. Нет, одиннадцать.

«Ты все сердишься на меня, моя девочка, – писала мама. – Не сердись. Мы очень любим тебя и ждем в гости. Этой зимой у меня наконец заканчивается контракт, и я смогу приехать в Москву сама. Мы скучаем без тебя. Джон, Борис и Майкл шлют тебе привет».

Какой же он Майкл, когда он обыкновенный Михайло. Михайло Потапыч! Отчима Алла увидела в первый раз только через пять лет после маминой свадьбы, когда бабушка показала ей фотографию, где они снялись втроем с первенцем Борисом. Алла тогда вырвала снимок у бабушки из рук, долго рассматривала круглое, безбровое, веселое хохляцкое лицо мужчины, укравшего у нее маму. Потом разорвала мерзкую бумажку на тысячу кусочков и бросилась вон из дома. Бабушка звонила папе, и они ее до ночи искали. А она залезла на старую липу во дворе у детской площадки и смотрела сверху, как мечутся ее родные и расспрашивают соседей, и только когда папа собрался идти в милицию, спустилась с дерева.

Но будет ли кому-нибудь интересно, если она напишет об этом в блоге? Даже не в блоге – если она напишет об этом маме? Или та тоже подумает: «КГ/АМ»?