"Сергей Нилус. Пшеница и плевелы" - читать интересную книгу автора

не тает, как воск от огня, от пламени слов молитвы, исходящих из самой
глубины сердечной и жгущих все внутреннее существо твое с такой силой, что
вот-вот оно обратится в пепел: то ты не молишься, отец!.. Отец! Если и
любовь твоя - не пламень, поядающий всякую скорбь ближнего твоего и самое
естество твое, самую душу твою не вплавляющий в душу твоего ближнего: ты не
любишь тогда, отец!"...
И много, много говорил в такие минуты Митроша такого, от чего трепетало
и билось в рыданиях родительское сердце...
"И кто же мог прозревать, какую силу таил в себе наш Митроша? - говорил
мне, от слез едва переводя дыхание, старец-протоиерей, - любя, губили мы эту
силу. Да, Господи Боже мой, кто бы мог это подумать? Ведь он все молчал, с
детства молчал; ни с кем ни слова, ни с кем не общался, ни с кем не был
откровенен в том, что было святыней его души. Только в семинарии, с одним
стариком-преподавателем, Гавриилом Михайловичем П., он как-то сошелся
близко. Это был глубоко верующий человек, характера чисто исповеднического;
с ним он был в постоянном общении и даже в университете находился с ним в
непрерывной переписке. Но и Гавриил Михайлович был из таких людей, из кого
лишнего слова не выжмешь; да и тот теперь скоро два года как умер, а с ним
умерла и тайна Митрошиного сердца, которое ему одному и было открыто... Боже
мой, Боже великий! Кто ж догадаться мог, что не в суде и не в акцизе место
нашему Митроше?"...
И плакал бедный отец у Божьего престола в алтаре с воздетыми к небу
небес руками, прося и вымаливая у Бога жизнь своему Митроше, своему
любимому, непонятому, неоцененному сыну...
А как мать-то убивалась и плакала - про то знать могут только одни
матери, терявшие на веки дитя свое любимое...
И вот наступили роковые, предсмертные дни Митроши. Непрерывно, изо дня
в день, продолжалось его общение со Христом в Таинстве Святой Евхаристии:
каждый день от обедни духовник его, второй приходской священник, приносил
Св. Дары, которыми умирающий и приобщался с пламенной верой. Страдания его
как будто стали ослабевать; легче становилась одышка и кашель; убийственный,
зловещий кашель чахоточного временами меньше терзал избитую, иссохшую,
измученную грудь. "Митроша! - радостно воскликнула мать, - тебе лучше,
солнышко наше?"
"Да, маменька, лучше!"
"Вымолим мы тебя у Господа, вымолим!"
Вдруг больной как-то весь съежился, сжался; глаза беспокойно и
испуганно уставились в одну, ему одному видимую точку за плечом у матери.
"Митроша, что ты? Иль ты что видишь?"
"Вижу!" - прошептал больной, и ужас послышался в этом жутком шепоте.
"Что же ты видишь?" - переспросила испуганная мать, чувствуя, что и ее
сердце забилось от какой-то неопределенной тревоги, смутного страха
предчувствия незримой, но грозной опасности... Но Митроша молчал и только
упорно продолжал смотреть все в ту же невидимую точку и с тем же выражением
безграничного, холодного ужаса, с трудом осеняя себя крестным знамением.
"Митроша, Митроша! - тормошила его испуганная мать, - да скажи же ты,
что ты такое видишь?"
"Их!" - был ответ, и с этим ответом лицо его прояснилось:
"Теперь их нет", - со вздохом спокойной радости промолвил умирающий.
"Да как же это быть может? - допытывалась мать, - ведь ты же каждый