"Павел Нилин. Пятно (про войну)" - читать интересную книгу автора

- Винтовка? - повторил этот странный человек. И вдруг озлился. - Вы,
наверное, еще там не бывали! Вот как побываете, как он вас трепанет, тогда
вспомните царя Давида и всю кротость его...
И, как рыба на берегу, открывал рот, заросший давно не бритой щетиной.
- Дурак! - сказал ему раненый. - Это ж сибиряки. Чего ты их пугаешь?
Чего ты агитацию тут разводишь, гад?
А один сибиряк брезгливо взял странного этого человека за шиворот и
спихнул с обочины в кювет, заваленный грязным снегом.
- Что ж на русского хуже, чем на немца, бросаетесь? - закричал этот
странный человек, снова выползая на шоссе.
- Какой ты русский! - сдержав ярость, сказал ему сибиряк, спихнувший
его. - Ты чурка с глазами. Я таких русских из глины мог делать. По три
копейки за штуку. Руки только марать не хочу, а пулю жалко...
И странный человек ушел в туман.
Барыкин отпираться не стал. Он признался, что все примерно так и было
тогда, в начале зимы.
Он был напуган, отстал от своей части, потерялся в лесу. Пошел в
Москву. Говорил людям - вышел, мол, из окружения.
Народ жалел его. Угощали, потчевали чем придется. Одна баба пяток яиц
ему дала. Дома, может, у нее дети, а она ему пяток яиц даром.
- На, пожалуйста, дорогой товарищ, ежели ты наш защитник, красный
армеец. У меня свой мужик там мается. Или уже нету его в живых... Помяни
его. Больше подать нечего.
Было стыдно Барыкину, но яйца он взял и пошел по Москве, разглядывая ее
во всех подробностях.
А подробности жизни московской тогда были у всех на виду.
День и ночь ревели и выли над Москвой тревожные сирены, извещая народ о
налетах немецких самолетов. И два раза Барыкин был свидетелем бомбежки,
когда рушились высоченные здания и пылали пожары от зажигательных бомб.
Москвичи тушили пожары. И женщины, и старики, и дети хлопотали вокруг
жарко полыхающих домов, подносили воду, песок.
А Барыкин, как посторонний, шел по Москве, омраченной ужасным горем. Он
и был посторонним в этом великом городе, куда попал впервые в эти
печальные дни.
Дети и жена его остались на Урале, в Пышме. И он подумывал: уж не
поехать ли ему домой? Тем более многие тогда уезжали из Москвы. И не в
сторону фронта, а на восток, в глубинные районы страны, не затронутые
войной.
По асфальту московских улиц днем и ночью катились грузовики, доверху
наполненные домашним скарбом, тюфяками и чемоданами, узлами и бельем и
детскими колясками.
"Может, и мне, - думал Барыкин, - попроситься на какой-нибудь грузовик?
Авось не сгонят. А не то можно протиснуться в вагон отходящего поезда. В
сумятице-то этакой, пожалуй, и не разберут, кто я, откуда взялся и куда и
зачем еду. Глядишь, дня за три и до дома доберусь. Баба до смерти будет
рада".
Думая так, он все шел и шел по Москве, приглядываясь к потревоженной
московской жизни. И все не решался попроситься на грузовик. Отчего-то не
решался. Что-то удерживало его.
Уже в сумерках он забрел в захламленный двор где-то близ Москворецкого