"Павел Нилин. Модистка из Красноярска" - читать интересную книгу автора

Потом другие пошли за хворостом. И скоро у печки выросла гора дров.
- А ты чего за дровами не идешь? - спросил Семка Ванюшку. - Или тебе не
положено? Все фокусы показываешь, насмешки строишь. Будто шибко
образованный. Не люблю я таких людей...
- Каких? - поинтересовался Ванюшка, прищурившись.
- Вот как ты с дядей, - показал на старика Семка. - Он тоже вон всех
поучает, это... как это... экзаменует... А сами-то вы...
- За дядю я ручаться не могу, - улыбнулся Ванюшка, - а меня, если я
захочу, ты можешь очень сильно полюбить. Прямо сразу. - И еще хотел что-то
сказать, но его отозвал дядя.
Дядя уже растопил плиту, отыскал ведро и послал племянника за водой. А
сам пошел во вторую половину избы, к хозяевам, поспрошать, нет ли у них
посудины какой-нибудь чай вскипятить.
Хозяева сидели на своей половине, как куры, нахохлившись. Их испугал
шум передвижения войска, и они делали вид, что спят. Так лучше всего.
Неизвестно ведь, что за люди вошли в деревню. На прошлой неделе тут
проходили японцы, ловили гусей, озоровали с девками, одного человека
повесили. Потом появились какие-то новые - американцы, что ли, в толстых,
шнурованных башмаках, крупные, гладкие, как сытые кони, увели с собой двух
женщин, сказали, что накажут за агитацию. А теперь опять вот какие-то люди
пришли...
Авдей Петрович разговорился с хозяевами. Они подивились, что такой
старик тоже воюет, послушали краткий его рассказ про войну и еще
подивились. Оказалось, что по годам он чуть ли не старше хозяйского
дедушки, еле живого от древности. А молодых-то мужиков в деревне не
осталось. Все воюют. Что ж делать?
В конце концов хозяйка вынесла партизанам несколько кружков мороженого
молока, чугун вареной картошки, две буханки хлеба и три копченые рыбины.
Авдей Петрович все это порезал, поколол, поделил. Уселся среди бойцов,
во главе стола, у все еще горящей лампы, как председатель.
И вот теперь, когда он скинул полушубок и расстегнул ворот на рубашке,
показав свою черно-коричневую шею, всем стало заметно, что он очень старый
старичок, совсем старый, что лет ему, на взгляд, может быть, сто, а может,
и того больше.
Убеждали в этом особенно его глаза - небольшие, но необыкновенно
глубокие, с запрятанным где-то на самом дне все еще живым, озорным
огоньком, будто разгоравшимся сейчас, в чахлом свете лампы. Повидали,
наверно, эти глаза на своем веку с чертову бездну всякого. И когда он
останавливает их на ком-нибудь, кажется, что он знает про этого человека
все и хочет еще узнать только какую-нибудь уж вовсе пустячную мелочь.
Никто не выдерживает долго его взгляда. Все или отворачиваются, или
опускают глаза. И всем почему-то неловко при этом, чего-то стыдно, хотя он
никого прямо не осуждает. Он спокойно пьет из блюдечка жидкий морковный
чай и говорит:
- Служил я верой и правдой двум российским государям. Был даже
унтер-офицером драгунского его сиятельства графа Голенищева-Кутузова
полка. Вот как. На конях, значит, ездил. Конный солдат был. Как говорится,
драгун. А теперь я окончательно пеший. Вот какое дело. И ничего...
Выпив кружку чая и наливая себе новую, он опять говорит:
- Зубы у меня, слава богу, целые. Ноги еще тоже хорошо ходят. Бог даст,