"Майя Никулина. Место (Повесть)" - читать интересную книгу автора

казалось наиболее важным. Таким образом, моя семейная хроника
представляет собой пространную повесть о войне и страсти, и мне
в этой повести просто досталось принять то, что словно уже было
написано до меня.
Само это понятие "страсть" я освоила чрезвычайно рано, в
каком-то молочном, несознаваемом детстве, из маминых рассказов о
Севастополе и адмирале Нахимове, который так страстно любил
Севастополь, что будучи отлученным от моря и спасая город,
расстался сперва со своим флотом - затопил его в бухте и закрыл
этим дорогу чужому флоту, - а потом и с жизнью, потому что жизнь
- без моря, кораблей и, главное, Севастополя, была для него
невозможной и нежеланной. Детство мое прошло в северном, тыловом
городе, где редко кто и видел-то море и корабли, но деяние
великого адмирала, ищущего смерти на бастионах сражающегося
города, потрясали меня ужасно, и мамино объяснение страсти как
состояния, когда уже ничего не страшно, и до сих пор кажется мне
верным. То же объяснение впоследствии навело меня на собственное
уже соображение, что страсть может быть вызвана к жизни только
другой страстью; таким образом, все, что касается страсти и
смерти, от нас не зависит и является только судьбой.
Первые сведения о моем дальнем предке весьма загадочны. В 1765
году некий Л. де О. сообщал барону Бюрику в Вену о смерти
княгини Р., "нашей мучительницы и чаровницы, коей малейшая
благосклонность многими почиталась за счастье". Смерть была
внезапной: "густой комок черной больной крови проник ей в
сердце, и она умерла сразу, не успев ничего объяснить и не
оставив никаких хозяйственных распоряжений, что возымело
незамедлительно последствия весьма печальные". Послание, полное
горестных сожалений, бесспорно, содержало иронию, и достаточно
злобную, - по поводу "чертова серба", "который располагает
теперь отторгнуть ее от нас и за гробовой доской", поскольку
выяснилось, что "наша волшебница" не просто предпочитала его
(серба) всем остальным, но тайно была с ним обвенчана, так что
"чертов серб как законный супруг и весьма вероятный отец
маленького князя может зайти далеко". Далее Л. де О. еще раз
удивляется коварству княгини (или уже не княгини?) и вопрошает
Провидение, "откуда взялись эти безумные страсти в белом сердце
лилии привислинских долин". Но кончалось письмо почти
оптимистично: еще раз признав утрату невосполнимой, Л. де О.
выражал все же надежду, что "бог даст, семейство не претерпит
полного разорения", поскольку "чертов серб исчез неведомо куда".
Исчез-то он все-таки в Россию: в посмертных бумагах Августа
Морица Беневского имя серба названо наряду с двумя другими -
русскими - именами людей, "которым можно в России всецело
доверяться". Тут же серб отрекомендован как "склонный к странным
проделкам, но человек совершенно честный и боец преотменный".
Где Август мог узнать серба как преотменного бойца, неизвестно:
сам он находился в России менее двух лет, и почти все это время
в тюрьме, в каторге и в бегах. Однако был он из тех людей,
которые даром хвалить не станут. Конечно, его собственная