"Владимир Николаевич Николаев. Метеосводка" - читать интересную книгу автора

встречалось ни на одной дрейфующей станции. Толино молчание становилось
особенно тягостно, когда тоска сжимала сердце. В такую пору очень хочется
отвести душу в откровенном дружеском разговоре, а с Фонаревым не больно-то
поболтаешь. Только в кают-компании, когда вокруг стоит веселый гомон,
шутки сыплются отовсюду, немного и отойдешь.
Но в кают-компании подолгу не засиживались - каждого ждала работа, у
каждого свои сроки, то и дело приходилось поглядывать на часы: все сутки
расписаны. Кино и то не каждый раз все вместе смотрели. Правда, особенно
жалеть об этом не приходилось - за год дрейфа каждую картину почти
наизусть выучивали, крутили раз по двадцать, по тридцать, а то и больше,
потому что новые сюда, на полюс, доставляли редко.
Очередной приступ тоски крепко схватил Изюмова, вот тогда-то ему и не
понравилась тяжелая крутая спина синоптика. Он ощутил вдруг - тягостное
молчание исходит от этой могучей спины, словно, будь у Фонарева другая
спина, у него и характер был бы иным.
Последние недели в районе дрейфующей станции стояла скверная погода.
Морозное безветрие, когда ртуть в термометре опускалась ниже пятидесяти,
сменилось снежной пургой, а температура повысилась только до сорока трех.
Перед сном приходилось докрасна раскаливать печурку, а к подъему тепло
выдувало и в домике становилось так холодно, что поверх одеяла нужно было
натягивать теплую робу на цигейке, а ноги прятать в меховые носки -
унтята. Но холод все равно пробирался к телу. Ежились, ворочались,
старательно подтыкали под себя одеяло и куртку, и было уже не до сна...
Топлива не жалели. Фонарев сидел у жаркого огня, наслаждался
блаженным теплом, словно запасался им впрок, и обстоятельно обстругивал
дощечку. Он работал одними только кистями, большими и ловкими. На пол
падали белым дождем мелкие стружки, падали на унты, застревали в их
коротком меху, летели на коричневые кожаные брюки.
Изюмов смотрел на неподвижную спину товарища и с глухим раздражением
думал: "Не спина, а плита, медведю под стать такая. Вот, чертило,
достругает свою деревянную тетрадь, а мусор за собой ни за что не
приберет".
Деревянная тетрадь - это изобретение Фонарева. В пятидесягиградусные
морозы на бумаге писать невозможно - она становится хрупкой, рвется под
нажимом жесткого химического карандаша, которым полагается делать записи
показаний на площадке, потому что полагаться на память категорически
запрещается.
Толя с некоторых пор делает свои записи на гладко обструганных
дощечках. На дерево не действуют ни мороз, ни ветер, ни снег.
Перед выходом Фонарев выводит на дощечке дату и время очередного
срока, а на площадке записывает показания приборов. Вернувшись, он тут же
переносит свои записи в журнал. Во всем, что касается исполнения
служебного долга, у него всегда все в ажуре.
Вот и сейчас Фонарев весь поглощен своей работой - легкие стружечки
так и порхают из-под его ножа. Изюмов смотрит на синоптика: "Не подметет,
чертов педант, не подметет. Ни разу с ним этого не случалось!"
Так и есть! Фонарев взглядывает на часы, поднимается как ни в чем не
бывало, небрежным жестом стряхивает стружки и неторопливо направляется к
вешалке. На ходу привычным движением подтягивает "молнию" кожаной куртки
до самого подбородка и еще раз бросает взгляд на часы - в самый раз