"Геннадий Николаев. Белый камень Эрдени" - читать интересную книгу автора

- О! Я знаю звук, чувствую на вкус.
Он смотрел умоляюще, и я не выдержал: сбросив пальто, пошел к шкафу и
включил рубильник. Признаться, меня самого сильно заинтересовал весь этот
бред.
Клаускис тотчас, как только вспыхнули лампочки, занялся схемой
предстоящих испытаний. Покачиваясь, бормоча что-то на родном языке, он
торопливо соединял провода, ощупывая их вздрагивающими пальцами, словно не
доверял глазам. Он блестяще разбирался в аппаратуре. Не прошло и минуты,
как мощные динамики ожили, раздался ровный несильный шум, который на языке
радистов называется фоном. Клаускис быстро "погасил" его несколькими
поворотами рукояток. Сделалось тихо, но тишина эта была не безмятежной,
какой она бывает, скажем, в зимнем лесу или в глубоком подземелье, а
напряженной, как в испытательном зале высоковольтной аппаратуры перед
ударом искусственной молнии. Это особое состояние тишины объяснялось,
видимо, тем, что динамики все-таки жили, их могучие диффузоры едва заметно
колебали воздух, и эти колебания вызывали ощущение напряженности и
тревоги.
Клаускис ждал, пока прогреются приборы. Теперь он был совершенно
спокойным. Его огромный лоб казался круглым и белым, темно-русые волосы
гладко зачесаны назад. Я был знаком с ним лет десять и любил его искренне,
как доброго, верного друга. Сейчас же, не знаю почему, он раздражал меня.
Я отвернулся к окну. При первом взгляде оно показалось мне глубокого
черного тона, но чем дольше я в него глядел, тем все более прозрачным,
синеющим становился за ним мрак. Там, внизу, в двухстах метрах, текла
Ангара, не замерзающая даже в самые лютые морозы, - черная, быстрая,
окутанная густым туманом. Я чувствовал, что в этом что-то есть: материал,
основа для выработки новых жизненных принципов...


Зазвучала эта адская музыка. От первых же звуков меня передернуло, -
вахтер довольно точно передал ощущение: затопорщилась кожа. К концу
"сеанса", кроме отвращения к звукам, я почувствовал неприязнь лично к
Янису Клаускису...
Янис перемотал пленку, перестроил схему и снова включил магнитофон. Он
торопился, движения его были быстрыми, но точными. Лицо бледно,
неподвижно, сосредоточенно.
Вдруг взвыли сто сирен на разных звуковых частотах. Мне показалось,
будто я заскользил куда-то вниз, в какую-то пропасть. Полет был настолько
стремителен, а чувство безвозвратности падения настолько остро, что,
помню, у меня вдруг потемнело в глазах и я застонал от ужаса. Я смотрел на
Яниса, на его тонкую, как бы прозрачную, шею, и мне казалось, что
единственное мое спасение... Говорить об этом, честное слово, противно, но
не умею кривить душой, скажу: мне казалось, что единственное мое спасение
- стиснуть изо всех сил его горло... Я приподнялся уже, но тут музыка
оборвалась.
Клаускис сидел с закрытыми глазами и белым искаженным лицом. Я с трудом
повернул голову - за окном разливался синий зимний рассвет. С Ангары,
покачиваясь, клубами полз туман. Я хотел потормошить Клаускиса, но не мог
поднять руки. Я просто сидел и тупо смотрел перед собой.
Клаускис застонал, упав грудью на стол, потянулся к магнитофону,