"Виктор Некрасов. Маленькая печальная повесть" - читать интересную книгу автора

гастролировавшего в Париже, встретился он кое с кем и из моисеевцев.
Побродил по Монмартру, посидел в кафе с Вовкой Симакиным из Ленконцерта,
приехал тот с какой-то делегацией. От него и узнал, что Роман ударился в
режиссуру, задумал и даже запустил собственный фильм то ли про Пушкина, то
ли про Лермонтова. Вовка точно не помнил, нет, про декабристов, кажется,
но Пушкин и Лермонтов там появляются. Это ему уже Ветряк говорил, его
пробовали на одного из них. Промелькнула Верка Архипчук, старая знакомая,
гимнастка, приехала на соревнования в Страсбурге. Все они были
ошарашенные, растерянные, все время боялись куда-то опоздать, что-то
пропустить. Только хитроглазый Валя Брудер, из ТЮЗа, по прозвищу Тюлька,
он приехал простым туристом, сказал: "А имел я их всех в виду, покажи мне
что-нибудь про совокупление". И они пошли на полупедерастическую картину
"Любовь вчетвером". Тюлька был в восторге. "А? В матушке Москве такое?
Ходынка, проломленные черепа..." Прощаясь, Ашот преподнес Тюльке номер
"Плэйбоя" с большой раскладывающейся картинкой-портретом обнаженной девки
не в самой пристойной позе. "Дай второй! Я таможеннику суну. Век будет
благодарен. А этот провезу, будь спок!"
И на фоне всех этих событий - приездов, отъездов, сидений в кафе, ста
граммов с оглядкой ("А нельзя ли загнать фотоаппарат, а?"), хождений в
"Тати", изредка даже в музеи, так вот, на фоне этих событий произошло еще
одно, весьма знаменательное.
В один прекрасный день, как писали в старину, хоть день был серенький,
дождливый, вечером, где-то уже после одиннадцати, в дверь раздался звонок,
вещь в Париже необычная. Ашот даже спросил: "Кто там?" В ответ что-то
промычало.
Ашот открыл дверь и... О Господи! Жискар д'Эстэн, президент республики.
В пальто, в шляпе, с зонтиком в руках, Ашот даже попятился. И вдруг
движение, раз-два, Жискар исчез, и перед ним Роман... Ромка Крымов!
О! Это мгновение! Первая минута. О, эти исторгшиеся из уст - все те же,
любимые и ненавистные, не меняющиеся в веках, неистребимые, невозможные в
приличном обществе и все же произносимые, крепкие, крутые, обозначающие
все на свете, кроме того, что они обозначают, о, эти слова, без которых не
обходится ни одна радостная встреча, они были произнесены. И повторены. И
Ромка затащен, усажен на почетное место, иными словами - в кресло, которое
без особых на то оснований называлось "вольтеровским".
- В память о тебе купил. А твое, твое, с вылезающими пружинами, живо
еще?
- Да живо, живо...
Не знали еще, о чем говорить.
Роман озирался по стенам, разглядывая обстановку - "Не очень-то
буржуазно, где ж камин?" - увидел фотографию над письменным столиком, где
они втроем в плащах и шляпах с перьями...
- Не забыл? Помнишь?
- Хо-хо!
Женщины заметались, вынимали что-то из холодильника.
- Чем же нам тебя угостить, Ромочка? Что это, Ашотик, бургундское?
Рануш Акоповна совсем растерялась - одна бутылка, и то начатая.
- Бутылка? А это что? - в руках у Романа блеснул такой знакомый сосуд с
золотыми медалями.
- "Столичной" не побрезгуете? Прямо от Елисеева. - Он шикарным жестом