"Виктор Некрасов. Маленькая печальная повесть" - читать интересную книгу автора

предприимчивые ленинградские мальчики стали продавать их по три рубля за
штуку (Элвис Пресли и битлсы шли всего по рублю).
Прошло еще какое-то время. И случилось то, что казалось маловероятным,
в лучшем случае, канительным и мучительным - Никогосяны, все втроем,
получили разрешение на выезд. Как всегда, это вызвало толки и кривые
усмешки - "знаем, знаем, мол, почему так быстро дали", - но большинство
радовались и, конечно же, завидовали. Рануш Акоповна тут же растерялась.
Засуетилась, стала перебирать вещи, а их оказалось неожиданно много, и
расстаться с какими-то тряпочками ("Это же твоя детская распашонка"), с
рамочкой или треснувшим блюдечком ("Ведь это дедушкино, ни за что не
брошу") казалось ей преступлением, неблагодарностью к прошлому. Но что-то,
несмотря на сопротивление, удалось все же продать, что-то - мебель,
холодильник, стиральную машину ("Ты помнишь, сколько мы за ней стояли?"),
ковер с лебедями - оставить друзьям. Главная баталия развернулась вокруг
"Медицинской энциклопедии", которую Рануш Акоповна тайно штудировала,
когда у нее начинала болеть печень или появлялось красное пятнышко на
руке. Но постепенно, день за днем комната пустела, и, наконец, когда
остался только стол и диван в окружении разнокалиберных чемоданов и узлов,
была устроена отвальная.
За день до нее, вернее, в предшествующую ей ночь, Ашот с Романом
совершили традиционный, на этот раз прощальный променад вдоль Невы.
Начали от Московского вокзала, прошли весь Невский, попрощались с
клодтовскими порывистыми юношами и конями на Аничковом мосту, с бронзовой
царицей, окруженной фаворитами ("Помнишь, как ее обнесли вдруг сеткой,
чтоб голуби не садились, а они сквозь сетку все равно гадили?" - "А потом
выкрасили черной краской, считали, что зеленая патина на бронзе - грязь"),
с любимым кафе "Норд", ставшим в годы борьбы с низкопоклонством вдруг
"Севером", помахали ручкой "Европейской" ("Ох, пито, пито, пито!"),
посидели в Александровском (Сашкином!) садике у Адмиралтейства и, перейдя
Дворцовую площадь, вышли к Зимней канавке. Ну и дальше, по набережным, до
Петропавловки.
- Итак, как писали в старину, еще одна страница перевернута, -
резюмировал Ашот.
Да, нелегко было ее перевернуть, эту последнюю страницу. Скольких
евреев проводил Ашот в Израиль? Десять, пятнадцать, двадцать? И каждый раз
думал: правильно или неправильно они поступают? Убеждал себя, что
правильно - у Исачка сына не приняли в университет, Борис Григорьевич тоже
думает только о детях, хочет, чтоб росли свободными, старик Иссельсон
говорит, что всегда чувствовал себя евреем и хочет умереть на земле
предков, а всем вместе просто осточертело все, - но, что там ни говори,
уезжали они из страны, в которой хорошо ли, плохо ли, но прожили всю
жизнь, вросли корнями. И теперь эти корешки, старательно и злобно к тому
же оборванные и обгаженные в каком-нибудь Чопе, надо бережно всадить в
чужую почву и поливать, поливать...
Сколько дум передумал Ашот, ворочаясь на своем продавленном топчане,
сколько мудрых советов выслушал после того, как собрал и подал все эти
идиотские бумаги. Главным оппонентом был Роман. И не только потому, что
лишался еще одного друга, а потому, что трезво, как он утверждал, смотрит
на будущее.
- Ну что ты, Ашот Туманыч, будешь там делать? Что? Без языка, чужой,