"Николай Алексеевич Некрасов. Петербургские углы " - читать интересную книгу автора

- - Тэк-с! А чья фамилия?
- - Тростников.
- - Знаю. Он меня бивал. С нашим барином, бывало, каждый день на
охоту... промаха ли по зайцу дашь, собак опоздаешь со своры спустить -
подскачет да так прямо с лошади. А заехал сюда - здесь и побывшился... поело
смерти, говорят, сердяга и часу не жил!.. Поделом!.. Не дерись с чужими
людьми. Естафий Фомич Тростников... как не знать. Задорный такой. От него,
чай, и вам доставалось?
- - Я не знаю никакого Тростникова, я сам Тростников.
- - Тэк-с!.. Извинтите-с... а я думал, что и вы тоже господский
человек... просто с глупости... Я три недели только еще из деревни... Не
бывать бы и век здесь, кабы не молодая барыня... "Собаки и люди,- говорит,-
душенька, нас разоряют; не ждите любви от меня, душенька,- говорит,- покуда
будут у нас в доме собаки". Спорили, спорили, да наконец и вышло решение:
собак перевешать, а нас распустить по оброку... фффить (дворовый человек
засвистал), катай-валяй в разные города и селения Расейской империи от
нижеписанного числа сроком на один год... Вот я сюда и махнул... водой на
сомине... осьмнадцать ден плыли... все пели... впеременку гребли... Да вот
что станешь делать! - и сел здесь как рак на мели: нет как нет места!
Проедаюсь на своих харчах, за кватеру плачу... сапоги новые истаскал; левый
совсем худехонек.
Дворовый человек, отпущенный по оброку, зажег светильню, укрепленную в
помадной банке, наполненной салом; вытащил хранившийся в изголовье небольшой
деревянный ящик, вынул оттуда дратву, шило и молоток; снял сапог с левой
ноги и принялся за работу, напевая что-то про барыню. Русский человек любит
петь про барыню.
Через полчаса дверь опять отворилась; вошел с собачонкой в руках рослый
плечистый мужик лет пятидесяти, одетый в дубленый полушубок, с мрачным
выражением лица, с окладистой бородой. Взгляд его, походка, телодвижения -
все обличало в нем человека рассерженного или от природы сердитого. Он
прошел прямо к своим нарам (вправо от двери), гневно бросил на них
собачонку, которая тотчас начала выть; перекрестился на образок, висевший
над нарами; сел, потянулся, зевнул; закричал на собаку: "Молчи, пришибу!"
Потом хотел погладить ее, она оцарапала ему руку, соскочила с нар и начала
скребстись в дверь. Бородач бросил ей кусок хлеба; она только понюхала; он
начал кликать ее к себе, давая попеременно разные собачьи названия, уродливо
исковерканные, при каждой кличке останавливался и пристально смотрел на
собаку; но собака не унималась. Тогда бородач, выведенный из терпения,
топнул ногой и с полчаса ругал собаку, решительно не соблюдая никакого
приличия в выражении своего негодования. Наконец собака смолкла и забилась
под нары. Бородач разлегся и принялся страшно зевать, приговаривая протяжно
за каждым зевком: "Господи, помилуй! господи, по...ми...милуй!"
- - Да денег дай! - сказал дворовый человек, отпущенный по оброку.
- - Денег у черта просить,- проворчал сердито бородач. Разговор
прекратился.
- - А что, Кирьяныч,- сказал дворовый человек, отпущенный по оброку,-
кабы этак тебе вдруг тысяч десять... а... что бы ты стал делать?
- - Ну а ты что?
- - Десять тысяч! Много десять тысяч. Опьешься! Нашему брату, дворовому
человеку, коли сыт да пьян да глаза подбиты, и важно... хоть трава не расти!