"Николай Алексеевич Некрасов. Очерки литературной жизни " - читать интересную книгу автора

на грязном лотке уродливой торговки лежат яблоки свежею стороною кверху, а
гнилая тщательно скрыта; глядя на них, можно ошибиться, но...- Тут он быстро
повернулся на одной ножке и закричал: - Человек! Дай, братец, мне еще желея,
только давай не жалея!..
Раздался оглушительный хохот, продолжавшийся несколько минут.
- - Какой человек! Какой человек! - сказал водевилист-драматург
длинному поэту и с чувством пожал ему
руку.
- - Но,- продолжал издатель, когда тишина восстановилась,- попробуй
взять хоть одно из этих яблок в руки, и обман тотчас откроется... Вы купите
десять яблок за цену, которую должно бы заплатить за три... Но, увы, ваши
десять не стоят и одного: ваши десять в червях!
Страшный взрыв хохота.
- - Конечно, литературы нашей нельзя сравнивать с гнилыми яблоками в
отношении ценности книг,- продолжал оратор, торопясь поправить обмолвку, в
которую вовлекла его острота,- но ценность в сторону... Пусть бы уж не
жалели нашей наличности: ценность имеет влияние только на личности (хохот),
индивидуумы, как говорят наши доморощенные философы (хохот), а литература
все-таки шла бы вперед путем совершенствования... Пусть уж было бы дорого,
да мило! А то дорого, и так дурно, что просто порядочному человеку может
сделаться дурно!
Опять хохот.
"Все, решительно все помещу в водевиль!" - подумал раскрасневшийся от
вина и улыбающийся от восторга водевилист-драматург и сказал, смотря на
издателя с чувством благоговейного изумления:
- - Вы сегодня, Дмитрий Петрович, превзошли самого себя!
- - Бывают на меня такие минуты,- скромно отвечал оратор.- Слова так
сами и льются. На днях нас, вот с Ипполитом Сергеевичем (оратор указал на
одного из гостей), затащил к себе книгопродавец Крикунов; я сказал, я думаю,
пятьсот каламбуров на дне... то есть, господа, не на речном или морском
дне... (хохот). Вхожу к нему по темной лестнице в четвертый этаж и говорю:
"Мы прибыли для вашей прибыли" (хохот). Потом оглядываюсь, чуть по достаю
головой до потолка и говорю: "Вы, почтеннейший, Живете вместе и высоко и
низко" (хохот). "Да-с, тово-с,- говорит он облизываясь.- Хи! хи! хи! Не
прикажете ли сначала водочки-с! - говорит он.- Настойка отличнейшая-с, с
перцем-с, из мяты!" - "То-то,- отвечаю я,- как у вас сторы измяты!" (хохот).
Ну, словом, так каламбур за каламбуром и вырывался...
Разговор о литературе был забыт. Журналист-издатель пересказал до
пятидесяти плоскостей, произнесенных им на завтраке у книгопродавца, и
каждая была встречена общим одобрением. Пошло дело на каламбуры:
водевилист-драматург с сильно бьющимся сердцем пересказал неведомо откуда
пришедший ему в голову каламбур касательно "точности" и "неточности",
произнесенный им выше.
- - Каламбуры,- заметил Дмитрий Петрович,- на русском языке чрезвычайно
трудны; отечественный язык наш очень богат, для каждого предмета он имеет
отдельное название, а для иного два, три и четыре. Иное дело французский
язык: часто пять или более предметов носят то же название, и вся разница в
одной букве или в каком-нибудь незаметном оттенке произношения. Оттого там
каламбуры чрезвычайно легки. У нас напротив. Только вникший в дух русского
языка, изучивший его во всех тонкостях, способен по временам открывать те