"Фернандо Намора. Живущие в подполье " - читать интересную книгу автора

*** Сертаны - внутренние засушливые районы Бразилии.

(Где он видел высокую фигуру в дверях? На поминках Шико Моура. С
застывшими, как в январскую стужу, лицами женщин.)
Ему хватило бы времени, чтобы под доносящийся с улицы хриплый гул толпы
прочесть этот репортаж и еще помещенные в том же номере заметки о новой;
технике бурения туннелей и о введении с 1970 года цветного телевидения в
Бразилии. И еще статью о дзен-буддистах, проповедующих любовь и мир, и о
взрыве атомной бомбы в Гренландии. Таков был мир, таковы были люди. Жасинта
всегда опаздывала. Через полчаса, может быть, через час у входной двери,
наверное, раздастся ее звонок, торопливый, почти испуганный. Словно она
коснулась пальцем раскаленного угля. Совершенно особый звонок, как и многие
мелочи, так или иначе связанные с Жасинтой. Барбара боязливо приоткрывала
дверь, не задумываясь над тем, что такие предосторожности лишь разжигают
любопытство соглядатаев, и Жасинта почему-то втискивалась в узкую щель, вся
сжавшись и сплющась, подобно арестанту, который, прилагая нечеловеческие
усилия, пролезает между прутьями решетки. В другом конце квартиры слышались
мягкие испуганные шаги приходящей прислуги, которая спешила где-то укрыться,
Барбара тоже легко и бесшумно исчезала в кухне, возвращаясь к своему
пасьянсу, к таинственному молчанию, а Жасинта ураганом врывалась в комнату,
распространяя резкий запах духов. "Поцелуй меня, дорогой", - и тут же его
целовала, и он целовал ее в ответ; она заглушала его ворчание и вопросы
жадным ртом, будто надевала намордник, а сама сбрасывала одежду, вкладывая в
каждый свой жест поспешность и неистовство разрушения. "Целуй меня, дорогой
мой, целуй", - уже босиком, обнаженная, она металась по комнате, раздувая
ноздри, все оглядывалась на зеркало, отражающее ее наготу ("Посмотри, у меня
на губах две лиловые фиалки, это память о тебе, любимый, о вчерашнем
вечере"), и делала вид, что не замечает его медлительности, а он сидел на
краю кровати, лениво расстегивал рубашку и с ребяческой досадой твердил:
- Почему ты так долго не приходила?
Проворные пальцы пробегали по его ушам, трепали волосы, и без того
всегда небрежно причесанные, - ему нравилось, когда одна прядь небрежно
спадала на лоб, а на висках оставались непокорные завитки, и ласки эти,
проникая отравой в кровь, вызывали в нем дрожь, предвестницу капитуляции.
- Если бы ты знал, дорогой, как мне пришлось выкручиваться!
Это косвенное извинение унижало его сильнее, чем ложь. Но распаляя
Васко все новыми увертками, все новыми оправданиями, все новыми издевками
над его мужским достоинством, она точно знала, до какой степени можно
взвинчивать его нервы, до каких пор торопить его вялые руки, снимающие
одежду, и, все больше приходя в волнение, поглядывала на него горящим
взглядом, в котором мешались жажда наслаждения, коварство и отчаяние.
- Не думай, будто ты ждал нашей встречи с большим нетерпением, чем я...
Бесполезно было спрашивать: "А ты уверена в моем нетерпении?" - она
всегда выходила победительницей. Это знали оба. Поняв, что его охватывает
страсть, она вырывалась у него из рук и, как бы совершая магический ритуал,
вероятно продуманные заранее, вероятно мучительный для нее, пробегала на
цыпочках по комнате, откинув голову назад, и ноздри ее раздувались от
желания, и зеркало отражало ее наготу, ее плоть, наслаждающуюся мукой
промедления. Она была всегда одинаковой и всегда разной. Безрассудной.
Порочной.