"Алексей Петрович Нагорный, Гелий Трофимович Рябов. Повесть об уголовном розыске (к-ф. "Рожденные революцией")" - читать интересную книгу автора

в сказке, - к ногтю. А тех, кто страдает, - тем счастье дать. Все понял?
- Мне Арсений... В общем, этот, которого... - Коля замялся, но
продолжал: - Он так мне сказал: кто, говорит, был ничем, тот, говорит,
возможно, и станет всем, а как одни осетрину жрали, так и будут жрать. А
другие - как селедку жрали - так и будут жрать. И ничего, говорит, тут не
переделать! Тут, говорит, дело в душе человеческой. А она, говорит, как
была навозная, так во веки вечные и останется.
Бушмакин задумчиво смотрел на Колю, слушал и думал про себя: неглуп
был этот Чинуша, ох, неглуп. Тоже смотрел в корень. И сколько еще вреда
принесут молодой Советской власти такие вот горлопаны-провокаторы. И какие
же точные слова нужно найти, чтобы разом рассеять Колины сомнения... А как,
если грамота - три класса реального, да два года рабочих марксистских
кружков? Но отыскать эти слова надо, потому что парень сейчас как посредине
доски-качалки: на какую сторону ступит, - туда и опустится. Что же сказать?
- Задал ты мне вопрос, - Бушмакин покрутил головой и усмехнулся. - Я
вот что скажу: сейчас таких фактов нет. У Советской власти сейчас все - от
товарища Ленина до последнего солдата - не то что селедке, корке черствой
рады. Потому что разруха, голод. Если сейчас кто и жрет, как ты говоришь,
осетрину, тот контра и с ним разговор один - к стенке.
Бушмакин перевел дух и продолжал:
- Я и прадеды мои, и деды, и родители в подвале жили. А мне на второй
день революции дали вот эту комнату! Это тебе как?
- Я так этого... Арсения понял, что он больше про будущее намекал, -
сказал Коля. - Говорит: все равно у них ничего не выйдет. Мое, говорит, -
оно сильнее смерти. А уж это точно. У нас в деревне мое - выше бога...
- Царская власть - от века, - тихо сказал Бушмакин. - Она, брат, так
души людей испоганила, что нам, тебе и детям твоим, мыть, мыть и дай бог
отмыть! Одно утверждаю: никогда у Советской власти не будет так, чтобы одни
осетрину ели, а другие - селедку ржавую. Потому что власть наша - не против
народа, а для народа. И ты в это верь!
На следующее утро Коля проснулся от резкого звонка, вскочил с койки,
встретил улыбчивый взгляд Бушмакина:
- Будильник это. Вставай, поедим и шагом марш на завод - смена через
двадцать минут.
Коля потянулся, напялил рубашку, придвинул к столу грубо сколоченный
табурет. На столе лежала ржавая селедка, кусок ржаного хлеба, попыхивал
паром закопченный чайник.
- Ешь, - пригласил Бушмакин, с хрустом раздирая селедку.
- Чего я буду вас объедать. - Коля проглотил густо подступившую слюну
и отвернулся.
- Совестливый? - улыбнулся Бушмакин. - Хвалю. А все же ты ешь, не
стесняйся. Мы ведь с тобой теперь товарищи? А?
- Какой там... - вздохнул Коля. - Скажете тоже.
- Рабочий крестьянину - первый товарищ и друг, - строго сказал
Бушмакин. - Ешь больше, разговаривай меньше, опаздываем...
Он с сомнением оглядел стираную-перестираную, всю в заплатах Колину
рубаху, потрогал Колин зипун, который висел на гвозде. Потом решительно
подошел к платяному шкафу, открыл его и положил на Колину шконку костюм в
полоску, рубашку и фуражку. Снял с гвоздя зипун, швырнул его в угол и
аккуратно повесил на его место черное пальто.