"Юрий Нагибин. Время жить" - читать интересную книгу автора

интересов, но при этом вовсе не напоминал того писательского сынка, который
спрашивал родителей: "А бывают на свете не писатели?"
Мы жили в хорошей, коренной части Москвы, в окружении прекрасных
старинных церквей, впоследствии беспощадно уничтоженных. Я гордился своим
домом. Прежде всего, он выходил в три переулка: Армянский, Сверчков и
Телеграфный; я любил озадачивать людей своим тройным адресом. Кроме того, он
обладал двумя дворами. И наконец, в его подвалах помещался крупнейший винный
склад Москвы. "Тырить" бутылки было таким же обязательным, освященным
традицией промыслом для всех поколений мальчиков нашего дома, каким в иных
селах являлось извозное дело или иконопись. Основное население дома
составляли "печатники", как тогда почему-то называли всех без разбору
типографских работников. Но в малом количестве тут сохранились и впавшие в
ничтожество буржуи: "бывшие люди" и нэпманы. Дому обязан я рано проснувшимся
социальным чувством, ибо, к великому моему горю, сверстники долго
преследовали меня кличкой "буржуй". Мы жили более чем скромно, но даже
сытенький, нарядно одетый сын завмага Женька Мельников кричал мне смертельно
оскорбительное слово своим вечно набитым ветчиной и пряниками ртом. Все же
со мной дружили, ибо вечная потребность самооправдания вынуждала меня к
особой лихости во всех дворовых предприятиях. К тому времени, когда я понял,
что слово "буржуй" отмечает вовсе не мнимую нашу зажиточность, а мое
непролетарское происхождение, жестокая кличка отпала.
Не меньше дома я любил нашу большую коммунальную квартиру. В ней жило
несколько семей, в том числе строгая, "идейная" семья моего друга Кольки
Полякова и веселая, песенно-разгульная семья Рубцовых, где рослые красавцы
Фомочка и Мотя с пулеметной частотой производили на свет красавиц дочерей.
Здесь жила также сестра моей няньки
И мать, и отчим надеялись, что из меня выйдет настоящий человек века:
инженер или ученый в точных науках, и усиленно пичкали меня книгами по
химии, физике, популярными биографиями великих ученых. Для их и собственного
успокоения я завел пробирки, колбы, какие-то химикалии, но вся моя научная
деятельность сводилась к тому, что время от времени я варил гуталин ужасного
качества. Впрочем, это позже...
До восьмилетнего возраста всем, желавшим знать, кем я хочу стать, когда
вырасту, я отвечал: агентом МУРа. Я не знал, что это такое, но мне нравилась
мужественная звучность этого словосочетания. В восемь лет, пережив с
необыкновенной глубиной и взволнованностью эпопею по спасению Нобиле, я
хотел стать Амундсеном или Чухновским. В первом меня привлекала красота его
гибели ради спасения недруга, во втором - блистательная удачливость подвига.
Через год я неистово увлекся "Тремя мушкетерами", не столько самим
романом, сколько идеей дружбы, так обаятельно воплощенной в его героях. Это
увлечение на несколько лет окрасило мою жизнь, я жил в двух образах:
обычного московского школьника и Д'Артаньяна. А мои друзья Павлик, Борька и
Колька стали соответственно Атосом, Портосом, Арамисом. Впрочем, Арамис
оказался образом составным, в какое-то время Колька уступил место Осе
Роскину. У нас были мушкетерские плащи, шляпы с перьями, шпаги с красивыми
эфесами. Но главное не в бутафории, эти друзья моего детства, отрочества,
юности дали мне сполна то, что Экзюпери называл "золотом человеческого
общения". Судьба моих друзей была трагична: Павлик и Ося погибли на фронтах
Отечественной войны, Колька - в Освенциме. Мы с Борисом, отвоевав, не смогли
вновь наладить дружбу, слишком остро чувствуя рядом с собой зияющую пустоту.