"Юрий Нагибин. Музыканты (Повести) " - читать интересную книгу автора

субъектов, нашел ключ к характеру маленького дьяволенка, каким Юрка вполне
серьезно представлялся многим простым душам; приживалки княгини
Долгоруковой настойчиво советовали прибегнуть к изгнанию беса по одному из
древних надежных, хотя и опасных для здоровья, даже жизни одержимого,
способов.
Мануэль никогда не перечил Юрке, но доводил каждую дурацкую, зачастую
рискованную выходку своего воспитанника до абсурда. Юрка мчался на пруд,
чтобы кинуться в заросшую ряской тухлую воду и, симулируя самоубийство,
выгадать еще больше свободы, без того ничем не сдерживаемой. Мануэль
опережал его и в своем голубом сверкающем золотыми начищенными пуговицами
фраке кидался с мостков в пруд. Выныривал он облепленный водорослями, с
запутавшейся в волосах ситой, до того жалкий и несчастный, что у Юрки
пропадало всякое желание "топиться". Если же он начинал буйствовать,
реветь, кочевряжиться, кататься по полу и дрыгать ногами, месье Мануэль не
пытался ему помешать, напротив, с заинтересованной улыбкой говорил: "Как
славно! Одно удовольствие смотреть. Но не можете ли вы кричать чуточку
погромче? В прошлый раз у вас лучше получалось. Сегодня вы ленитесь".
Мануэль не притворялся, не покусывал губ, чувствовалось, что шумное
представление его не раздражает, а раз так, то оно утрачивало всякий
смысл. Терпение у месье Мануэля было безгранично, добродушие беспредельно,
и, отчаявшись вывести из себя легкого, уравновешенного человека, Юрка
потерял вкус к приступам бешенства. К тому же месье Мануэль приятно пел,
был ловок в физических упражнениях, не докучал чрезмерно науками, и Юрка
всей душой привязался к своему молодому и всегда какому-то праздничному
гувернеру.
И тут князем Николаем Борисовичем овладел один из редких приступов
отцовской нежности: он решительно потребовал Юрку к себе. Одновременно
пришли деньги на покупку лошадей, экипажа и дорожных припасов. Рыдающая
княгиня Долгорукова в последний раз прижала к груди "бедного сиротку",
которого не только не осуждала за буйный нрав, но любила и жалела всем
своим большим теплым сердцем, и экипаж взял путь на Москву.
И сразу начались странности. Еще до выезда из Петербурга к Юрке и его
гувернеру присоединилась славная компания: толстая женщина с рыжими
волосами, ее чернявая дочь подросткового возраста и какой-то длинноносый
субъект с обсыпанным перхотью воротником. Милого месье Мануэля как
подменили. Он начал пить в карете, когда миновали Нарвскую заставу,
продолжал под сенью придорожных кустов, там расстилалась
скатерть-самобранка, в корчмах, на постоялых дворах, где запасы вин
рачительно пополнялись. Он ни минуты не был трезвым. О Юрке он напрочь
забыл, целиком посвятив себя рыжей толстухе. Он беспрерывно осыпал ее
нежностями - целовал, обнимал, тискал и что-то шептал в большое красное
ухо, оттянутое тяжелой серьгой. В карете было тесно, и потрясенного,
забывшего о всей своей фанаберии Юрку уложили на пол. Он оказался
притиснутым к жирным ногам пассии месье Мануэля, их душное и беспокойное
соседство было так нестерпимо, что он поднял крик. Тогда его пересадили на
козлы, как казачка или лакея, но и этого унижения оказалось мало, на козлы
забралась чернявая и стала просвещать мальчика по части тех упражнений,
которым успешно предавались в карете ее мать с месье Мануэлем. Юрка не
знал, куда деваться от ее унизительных и стыдных прикосновений. Но поднять
руку на "женщину" этот рыцарь не мог.