"Юрий Нагибин. Музыканты (Повести) " - читать интересную книгу автора

времени, не решившись всерьез вмешаться в его коловращение. Во всем он
останавливался на пороге: в музыке, поэзии, идейной борьбе - еще шаг, и он
бы резко обрисовался, выделился в групповом портрете петербургских и
провинциальных светских львов. Но этого усилия он не сделал - не хотел.
Замечательно его равнодушие к сыну, нарушаемое изредка капризными
вспышками нежности. Он охотно говорил, что любит, когда дети плачут.
"Почему?" - недоумевал собеседник. "Потому что тогда их выводят из
комнаты", - с меланхолической улыбкой отвечал хрупкий, благородно бледный,
похожий на фарфоровую статуэтку сибарит. Состояние сыну досталось от
матери - большое торговое село Салтыки в Тамбовской губернии, с
несколькими тысячами душ, поэтому за его будущее отец был спокоен,
впрочем, он и вообще не слишком волновался о судьбе сына, предоставив его
заботам многочисленных тетушек, и даже поспешил сложить с себя опекунство,
как только вступил в новый брак. Дав сыну в наследство самое ценное:
музыкальный дар, - правда, он и этому обстоятельству не придавал
значения, - поклонник и вдохновитель Бетховена был глубоко равнодушен к
успехам Юрки в искусстве, как и во всем прочем.
Лишь однажды испытал он чувство отцовской гордости, когда сын сыграл
с ним довольно злую и неаппетитную шутку. Юрка рано начал появляться в
свете, пожиная лавры сердцееда и остроумца. Он принадлежал к диаметрально
противоположному типу мужчин, нежели его изящный, утонченный, с узкой
кистью руки отец. Юрка - богатырь, косая сажень в плечах, с огромными
лапищами, свободно охватывающими две октавы, румянец во всю щеку, из-под
густых бровей ласково, чуть усмешливо смотрят большие коричневые чуть
навыкате глаза. И в кого он таким уродился - не понять, мать тоже была
нежного сложения, правда, тетки покрупнее, но вообще ни Салтыковы, ни
Голицыны предыдущего поколения ни статью, ни дородством не отличались. В
ту пору, о которой идет речь, Юрка еще оставался стройным, хотя
внимательный взгляд мог высмотреть ту плотную осанистость с намеком на
брюшко, которая придет к нему уже в тридцать лет, чтобы потом обрести
раблезианские формы. Может быть, в этой несхожести коренилось равнодушие
отца к сыну и одновременно дух соперничества: претендуя на особое внимание
света, оба шармера - один уходящего, другой наступающего времени - ревниво
следили за успехами друг друга, и не было для них большего удовольствия,
чем взять верх у какой-то красавицы. Как ни странно, седеющий, сильно
надушенный, с вольтеровской улыбкой на тонких бескровных губах и сероватой
кожей кавалер нередко побеждал пышущего здоровьем и молодой силой
соперника, не обделенного ни умом, ни находчивостью, ни отвагой; даже
характерное заикание придавало особый шарм Юрке.
Однажды после светского раута, на котором цветущая молодость
капитулировала перед гниловатым очарованием старости, отец и сын, жившие в
ту пору вместе, сошлись перекусить перед очередными визитами. Старый
Голицын, одетый с особой тщательностью и изыском, раздушенный и
напомаженный, собирался дать сыну последнее решительное сражение и,
фигурально выражаясь, сбросить его за борт. И вдруг оказалось, что,
подавленный неудачей, тот добровольно уступает поле боя. Лакей как раз
принес "живой", невероятно пахучий лимбургский сыр, усладу гурманов. Но
старик, хотя у него был легкий насморк, замахал руками, чтобы тот
немедленно унес "эту гадость". Юрка остановил лакея. "Папа, я никуда не
поеду, мне надо время, чтобы оправиться от вчерашнего фиаско. Останусь