"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

распущенность. А также жестокость; запах крови еще носится в воздухе;
сверканье кинематографических чертогов; смутные пары в мутном Гайд-парке;
триумфы стандартизации; культ машин; деградация Красоты, Любви, Чести,
Искусства... и так далее. Просто чудо, что сам м-р Гудмен, сверстник
Себастьяна, насколько я знаю, смог пережить эти страшные годы.
Но то, что сумел снести м-р Гудмен, не вынес, как видно, его Себастьян
Найт. Нам предъявляют изображение Себастьяна, в смятении мерящего шагами
свою лондонскую квартиру в 1923 году, после короткой поездки на континент,
каковой континент "неописуемо ужаснул его скверным сверканьем своего
игорного ада". Да, "вышагивающий взад и вперед... стискивая виски... в муках
неудовлетворенности... озлобленный на весь свет... одинокий... снедаемый
желанием сделать что-нибудь, но слабый, слабый..." Точками обозначены не
тремоло м-ра Гудмена, а сентенции, которые я из человеколюбия опустил.
"Нет, - продолжает м-р Гудмен, - это был не тот мир, в котором смог бы жить
художник. Щеголять отважной невозмутимостью, выставлять напоказ цинизм,
который так раздражает в ранних произведениях Найта и так удручает в двух
его последних книгах... выглядеть презрительным и сверхумудренным - все это
было прекрасно, но жало застряло, ядовитое, острое жало". Не знаю отчего, но
наличие этого (совершенно мифического) жала, похоже, приносит м-ру Гудмену
мрачное удовлетворение.
Я был бы несправедлив, если бы представил эту, первую, главу "Трагедии
Себастьяна Найта" только в виде густого потока философической патоки.
Образные описания и анекдоты, составляющие главную часть книги (то есть ту,
в которой м-р Гудмен выходит на сцену Себастьяновой жизни, лично с ним
познакомившись), высовываются и тут, словно куски бисквита из сиропа. М-р
Гудмен - не Босуэлл; все же и у него, несомненно, имелась записная книжка,
куда он заносил замечания своего нанимателя, - и, видимо, какие-то из них
относились к его нанимателя прошлому. Иными словами, нам полагается
вообразить, что Себастьян, отрываясь от работы, произносил: "Вы знаете,
милый Гудмен, это напоминает мне один день моей жизни, несколько лет назад,
когда..." Засим следовала история. Полудюжины этих историй достаточно, как
представляется м-ру Гудмену, для заполнения того, что осталось для него
белым пятном, - английской юности Себастьяна.
Первая из историй (которую м-р Гудмен полагает весьма типичной для
"послевоенной жизни студенчества") рисует Себастьяна, показывающего
лондонской приятельнице достопримечательности Кембриджа. "А это окно
декана, - говорит он; затем, разбив камнем стекло, добавляет: - А это сам
декан". Нечего и говорить, что Себастьян натянул м-ру Гудмену нос: анекдот
этот стар, как сам Университет.
Рассмотрим вторую. Как-то ночью во время краткой каникулярной поездки в
Германию (1921? 1922?) Себастьян, разъяренный кошачьим концертом на улице,
стал швырять в нарушителей тишины разного рода предметы, включая сюда и
яйцо. Погодя в дверь постучал полицейский, который принес обратно все эти
предметы за исключеньем яйца.
Это из старой (или, как сказал бы м-р Гудмен, "предвоенной") книжки
Джерома К. Джерома. М-ра Гудмена снова дернули за нос.
История третья: Себастьян, рассказывая о своем самом первом романе
(неизданном и уничтоженном), поясняет, что речь в нем шла о молодом толстом
студенте, который, приехав домой, узнает, что его мать вышла замуж за его же
дядю; этот самый дядя, ушной специалист, погубил студентова отца.