"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

В последней своей изданной книге, "Неясный асфодель" (1936), Себастьян
выводит проходное лицо - человека, только что бежавшего из неназванной
страны, полной ужасов и бедствий. "Что я могу сказать вам о своем прошлом,
господа [говорит он]. Я родился в стране, где идея свободы, понятие права,
обычай человеческой доброты холодно презирались и грубо отвергались законом.
Порою в ходе истории ханжеское правительство красило стены национальной
тюрьмы в желтенькую краску поприличнее и зычно провозглашало гарантии прав,
свойственных более удачливым государствам; однако, либо от этих прав вкушали
одни лишь тюремные надзиратели, либо в них таился скрытый изъян, делавший их
еще горше установлений прямой тирании. "...· Каждый в этой стране был рабом,
если не был погромщиком; а поскольку наличие у человека души и всего до нее
относящегося отрицалось, причинение физической боли считалось достаточным
средством для управления людьми и для их вразумления. "...· Время от времени
случалось нечто, называемое революцией, и превращало рабов в погромщиков и
обратно. "...· Страшная страна, господа, жуткое место, и если есть в этой
жизни что-то, в чем я совершенно уверен, - это что я никогда не променяю
свободы моего изгнания на порочную пародию родины..."
Из упомянутых мельком в речах этого персонажа "обширных лесов и
покрытых снегом равнин" м-р Гудмен охотно выводит, что весь пассаж отвечает
личному отношению Себастьяна Найта к России. Этот вывод нелеп, ибо для
всякого непредубежденного читателя вполне очевидно, что процитированные
слова относятся скорее к причудливой смеси тиранических бесчинств, нежели к
какой-то частной нации или исторической действительности. И если я включил
их в ту часть своего рассказа, где говорится о бегстве Себастьяна из
революционной России, то лишь потому, что хотел привести следом за ними
несколько высказываний, взятых из самой автобиографичной его книги: "Я
всегда считал, - пишет он ("Утерянные вещи"), - что одно из самых чистых
чувств - это тоска изгоя по земле, в которой он родился. Мне хотелось бы
показать его, до изнеможения напрягающим память в непрестанных усилиях
сохранить живыми и яркими видения своего прошлого: незабвенные сизые взгорья
и блаженные большаки, живую изгородь с ее неофициальной розой, поля с их
зайцами, далекий шпиль и близкий колокольчик... Но поскольку этой темой уже
занимались те, кто меня превосходит, и также оттого, что я обладаю
врожденным недоверием ко всему, что мне представляется легким для выражения,
никакому сентиментальному путешественнику не дозволено будет высадиться на
скалах моей неприветливой прозы".
Чем бы ни завершался этот пассаж, очевидно, что лишь человека,
знающего, каково это - покинуть любимую землю, могут так увлекать
ностальгические картины. Мне невозможно поверить, что Себастьян, какой бы
отвратительной стороной ни обернулась к нему Россия в пору нашего бегства,
не испытывал тоски, которую испытали мы все. В конечном счете там был его
дом и круг мягких, благожелательных, воспитанных людей, обреченных на смерть
или изгнание за одно-единственное преступление - за то, что они
существуют, - это был круг, к которому принадлежал и он тоже. Его сумрачные
юношеские помыслы, его романтическая - и, позвольте добавить, отчасти
искусственная - страсть к земле его матери не могли, я уверен в этом,
изгнать подлинную любовь к стране, которая породила и вскормила его.
Тихо прибившись к Финляндии, мы некоторое время жили в Гельсингфорсе.
Затем наши пути разошлись. По совету одного старого друга матушка повезла
меня в Париж, где я продолжил учебу. А Себастьян отправился в Лондон и