"Владимир Набоков. Пильграм" - читать интересную книгу автора

вдруг превратилась в бессмысленные бумажки. Он чуть не погиб,
до сих пор не оправился...
Покупатели были сравнительно не редки, но приобретали
только мелочь, скупились, жаловались на бедность. Последние
годы, чтобы слишком не волноваться, он избегал посещать
энтомологический клуб, членом которого давно состоял. Иногда к
нему заходил коллега, и Пильграма бесило, когда тот, любуясь
ценной бабочкой, рассказывал, где и при каких обстоятельствах
он ее ловил; Пильграму казалось, что рассказчик совершенно
равнодушен, пресыщен дальними странствиями и должно быть не
испытывал ничего, когда утром, в первый день приезда, выходил с
сачком в степь. В магазине тускло пахло миндалем, ящики, над
которыми он и знакомый тихо наклонялись, постепенно занимали
весь прилавок, трубка в сосущих губах Пильграма издавала
грустный писк. Задумчиво он глядел на тесные ряды маленьких
бабочек, совершенно одинаковых для непосвященных, и иногда,
молча, стучал толстым пальцем по стеклу, указывая редкость,
или, мучительно сопя трубкой, поднимал ящик к свету, опять
опускал на прилавок и, вонзясь ногтями под тугие края крышки,
расшатывал ее легким рывком и плавно снимал. "Да, это самочка",
- говорил коллега, наклонясь тоже над открытым ящиком.
Пильграм, мыча, брался двумя пальцами за головку черной
булавки, на которой было распято крохотное бархатное существо,
и долго смотрел на крылья, на тельце, поворачивал, глядел на
испод и, выдохнув вместе с дымом латинское название, втыкал
бабочку обратно. Его движения были как будто небрежны, но это
была особая, безошибочная небрежность опытного хирурга. Хрупкую
бабочку, чьи сухие сяжки отломились бы при малейшем толчке, -
или так по крайней мере казалось, - и которая легко могла
выскользнуть, когда он ее вертел, держа за булавку, эту много
стоящую бабочку, этот, быть может, единственный экземпляр,
Пильграм брал так же просто, как если бы его пальцы и булавка
были согласованные части одной и той же непогрешимой машины. Но
случалось, что какая-нибудь открытая коробка, тронутая обшлагом
увлекшегося коллеги, начинала съезжать с прилавка; Пильграм,
заметив, вовремя останавливал ее и, только через несколько
минут, занимаясь другим, издавал страдальческий стон.
Погодя коллега, подняв шляпу с пола, уходил, но Пильграм,
бормоча, еще долго возился с ящиками, отыскивал что-то. Его
огромное знание в области чешуекрылых тяготило, дразнило его,
искало выхода. Всякая чужая страна представлялась, ему
исключительно, как родина той или иной бабочки, - и томление,
которое он при этом испытывал, можно только сравнить с тоской
по родине. Мир он знал совершенно по-своему, в особом разрезе,
удивительно отчетливом и другим недоступным. Если б он побывал
в какой-нибудь прославленной местности, Пильграм заметил бы
только то, что относилось к его добыче, служило для нее
естественным фоном, - и только тогда запомнил бы Эректеон,
если бы с листа оливы, растущей в глубине святилища, слетела и
была подхвачена свистящим сачком греческая