"Владимир Набоков. Василии Шишков" - читать интересную книгу автора

радостно оперся о стол и уже привстал, прежде чем сообразить,
что это звонят в другую квартиру, я искренне пожелал прихода
знаменитости, но она так и не явилась. "Господа",- сказал
Шишков,- и стал довольно хорошо и интересно развивать свои
мысли о журнале, который должен был называться "Обзор Страдания
и Пошлости" и выходить ежемесячно, состоя преимущественно из
собранных за месяц газетных мелочей соответствующего рода,
причем требовалось их размещать в особом, "восходящем" и вместе
с тем "гармонически незаметном", порядке. Бывший редактор
привел некоторые цифры и выразил уверенность, что журнал такого
типа не окупится никогда. Муж обширной литераторши, сняв
пенсне, страшно растягивая слова и массируя себе переносицу,
сказал, что, если уж бороться с человеческим страданием, то
гораздо практичнее раздать бедным ту сумму, которая нужна для
основания журнала,- и гак как эта сумма ожидалась от него, то
прошел холодок. Затем приятель хозяина, гораздо бойчее и хуже,
повторил в общих чертах то, что говорил Шишков. Спросили и мое
мнение; видя выражение лица Шишкова, я приложил все силы, чтобы
поддержать его проект. Разошлись непоздно. Провожая нас на
площадку, Шишков оступился и несколько долее, чем полагалось
для поощрения смеха, остался сидеть на полу, бодро улыбаясь, с
невозможными глазами.
Через несколько дней он опять меня посетил, и опять в углу
четверо толковали о визах, и потом пришел пятый и бодро сказал:
"Bonjour, Monsieur Weiss, bonjour. Monsieur Meyer". На мой
вопрос Шишков рассеянно и даже как-то нехотя ответил, что идея
журнала признана неосуществимой и что он об этом больше не
думает.
- Вот что я хотел вам сказать,- заговорил он после
стесненного молчания,- я все решал, решал и, кажется, более
или менее решил. Почему именно я в таком состоянии, вам вряд ли
интересно,- что мог, я объяснил вам в письме, но это было
применительно к делу, к тому журналу... Вопрос шире, вопрос
безнадежнее, Я решил, что делать, как прервать, как уйти.
Убраться в Африку, в колонии? Но не стоит затевать геркулесовых
хлопот только ради того, чтобы среди фиников и скорпионов
думать о том же, о чем я думаю под парижским дождем. Сунуться в
Россию? Нет- это полымя. Уйти в монахи? Но религия скучна,
чужда мне и не более чем как сон относится к тому, что для меня
есть действительность духа. Покончить с собой? Но мне так
отвратительна смертная казнь, что быть собственным палачом я не
в силах, да кроме того боюсь последствий, которые и не снились
любомудрию Гамлета. Значит остается способ один - исчезнуть,
раствориться.
Он еще спросил, в сохранности ли его тетрадь, и вскоре
затем ушел, широкоплечий, слегка все-таки сутулый, в макинтоше,
без шляпы, с обросшим затылком,- необыкновенно симпатичный,
грустный, чистый человек, которому я не знал, что сказать, чем
помочь.
Через неделю я покинул Париж и едва ли не в первый день по