"Владимир Набоков. Истребление тиранов" - читать интересную книгу автора

роковая; однако, ни брат мой, ни его друзья не чувствовали,
по-видимому, особого различия между своим бесплотным мятежом и
его железной жаждой. Через месяц после смерти брата он исчез,
перенеся свою деятельность в северные провинции (кружок зачах и
распался, причем, насколько я знаю, ни один из его остальных
участников в политики не вышел), и скоро дошел слух, что
тамошняя работа, стремления и методы приняли оборот совершенно
противный всему, что говорилось, думалось, чаялось в той первой
юношеской среде. Вот, я вспоминаю его тогдашний облик, и мне
удивительно, что никто не заметил длинной угловатой тени
измены, которую он всюду за собой влачил, запрятывал концы под
мебель, когда садился, и странно путая отражения лестничных
перил на стене, когда его провожали с лампой. Или это наше
черное сегодня отбрасывает туда свою тень? Не знаю, любили ли
его, но во всяком случае брату и другим импонировали и
мрачность его, которую принимали за густоту душевных сил, и
жестокость мыслей, казавшаяся следствием перенесенных им
таинственных бед, и вся его непрезентабельная оболочка, как бы
подразумевавшая чистое, яркое ядро. Что таить,- мне самому
однажды померещилось, что он способен на жалость, и только
впоследствии я определил точный оттенок ее. Любители дешевых
парадоксов давно отметили сентиментальность палачей,- и,
действительно, панель перед мясными всегда мокрая.

8

В первые дни после гибели брата он все попадался мне на
глаза и несколько раз у нас ночевал. Эта смерть не вызвала в
нем никаких видимых признаков огорчения. Он держался так, как
всегда, и это нисколько не коробило нас, ибо его всегдашнее
состояние и так было траурным, и всегда он так сидел где-нибудь
в углу, читая что-нибудь неинтересное, то есть всегда держался
так, как в доме, где случилось большое несчастье, держатся
люди, недостаточно близкие или недостаточно чужие. Теперь же
его постоянное присутствие и мрачная тишина могли сойти за
суровое соболезнование, соболезнование, видите ли, замкнутого,
мужественного человека, который и незаметен и неотлучен
(недвижимое имущество сострадания), и о котором узнаешь, что он
сам был тяжело болен в то время, как проводил бессонную ночь на
стуле, среди домочадцев, ослепших от слез. Но в данном случае
все это был страшный обман: если и тянуло его к нам тогда, то
это было только потому, что нигде он так естественно не дышал,
как среди стихии уныния, отчаяния,- когда на столе стоит
неубранная посуда, и некурящие просят папирос.
Я отчетливо помню, как я с ним вместе отправился на
исполнение одной из тех мелких формальностей, одного из тех
мучительно мутных дел, которыми смерть (в которой есть всегда
нечто от чиновничьей волокиты) старается подольше опутать
оставшихся в живых. Кто-то должно быть сказал мне: "Вот он с
тобой пойдет"; он и пошел, сдержанно прочищая горло. И вот