"Владимир Набоков. Истребление тиранов" - читать интересную книгу автора

которых молодой художник был затерян на равных правах с
миллионом малых сих, его теперь притягивают, возбуждая в нем
волнение и благодарность - судьбе, промыслу, а также
собственной творческой воле. Посещение мест, где он бедствовал
когда-то, встречи с ничем не замечательными
стариками-сверстниками полны для него такого сложного
очарования, что изучения всех подробностей этих чувств хватит
ему и на будущий загробный досуг духа.
И вот, когда я представляю себе, что наш траурный
правитель чувствует, соприкасаясь со своим прошлым, я
ясно понимаю, во-первых, что настоящий человек - поэт, а,
во-вторых, что он, наш правитель, воплощенное отрицание поэта.
Между тем иностранные газеты, особенно те, что повечернее,
знающие, как просто мираж превращается в тираж, любят отмечать
легендарность его судьбы, вводя толпу читателей в громадный
черный дом, где он родился, где до сих пор будто бы живут такие
же бедняки, без конца развешивающие белье (бедняки очень много
стирают), и тут же печатается Бог весть как добытая фотография
его родительницы (отец неизвестен), коренастой женщины с
челкой, с широким носом, служившей в пивной у заставы.
Очевидцев его отрочества и юности осталось так мало, а те,
которые есть, отвечают так осторожно (меня, увы, не спросил
никто), что журналисту надобна большая сила выдумки, чтобы
изобразить, как сегодняшний властитель мальчиком
верховодствовал в воинственных играх или как юношей читал до
петухов. Его демагогические успехи трактуются, как стихия
судьбы,- и разумеется много уделяется внимания тому темному
зимнему дню, когда, выбранный в парламент, он с шайкой своих
приверженцев парламент арестовал (после чего армия, блея,
немедленно перешла на его сторону).
Легенда не ахти какая, но это все-таки легенда, в этом
оттенке журналист не ошибся, легенда замкнутая и обособленная
(то есть готовая зажить своей, островной, жизнью), и заменить
ее настоящей правдой уже невозможно, хотя ее герой еще жив;
невозможно, ибо он, единственный, кто правду бы мог знать, не
годится в свидетели, и не потому, что он пристрастен или лжив,
а потому, что он непомнящий. О, конечно, он помнит
старых врагов, помнит две-три прочитанных книги, помнит, как в
детстве кабатчик напоил его пивом с водкой, или как выдрал за
то, что он упал с верха поленницы и задавил двух цыплят, то
есть какая-то грубая механика памяти в нем все-таки работает,
но если бы ему было богами предложено образовать себя из своих
воспоминаний, с тем, что составленному образу будет даровано
бессмертие, получился бы недоносок, муть, слепой и глухой
карла, не способный ни на какое бессмертие.
Посети он дом, где жил в пору нищеты, никакой трепет не
пробежал бы по его коже, ниже трепет злобного тщеславия. Зато
я-то навестил его былое жилище! Не тот многокорпусный дом, где,
говорят, он родился, и где теперь музей его имени (старые
плакаты, черный от уличной грязи флаг и - на почетном месте,