"Роберт Музиль. Эссе" - читать интересную книгу автора

невыразимости. Эта бесконечная выемка руды из забоя, эта асимптотическая
процедура, единственно благодаря которой механизм нашего духа непрерывно
ассимилирует психическое топливо, - это и есть человеческая цель
произведения искусства, а возможность такой ассимиляции - критерий его
достоинства. Если это удастся в данном случаем, мы, возможно, придем к
результату, который вы, впрочем, уже предварили, а именно: то, что вы здесь
критикуете, вовсе не есть бессилие художественного синтеза, нет, вы просто
заведомо, еще до вынесения приговора, изначально не в состоянии понять те
отдельные чувства и мысли, ради слияния которых в человеческие судьбы
писатель и городит тут огород.
Коллега мой молчал с иронической миной, а я продолжал:
- Сами по себе сильные эмоциональные переживания почти столь же
безличны, как и ощущения; чувство как таковое бедно качественными оттенками,
и лишь тот, кто его испытывает, вносит их в него. Те немногие различия,
которые существуют в выражении и протекании чувств, поистине незначительны;
созданные поэтами образы великих страстей основаны всегда на
взаимопроникновении чувства и рассудка. Это всего лишь первичное
переживание, которое мы внутренне преобразуем в такое же средство, как и все
остальные; это не только само чувство, но и все его
интеллектуально-эмоциональное соседство и связующие нити между ними. Никаким
иным способом мы не располагаем, чтобы отличить чувство Франциска Ассизского
- полипообразное, причудливо изломанное, тысячами присосков впивающееся в
образ мира и насильственно выворачивающее его ("О птахи, сестрички мои!") -
от чувства какого-нибудь восторженного приходского пастора, и неизбывная
прощальная печаль, которой овеяно последнее решение Генриха фон Клейста,
сама по себе та же, что у любого безымянного самоубийцы.
- Если мы себе это уясним, - продолжал я, - мы уже не попадемся на
удочку легенды о якобы существующих в жизни великих чувствах, которые
писатель должен только отыскать, чтобы затем поднести к этому источнику свой
кувшинчик. Но именно эта легенда господствует в нашем искусстве. Можно
сказать, что там, где вроде бы полагалось искать решения, проза Музиля
предлагает всегда только гипотезы. Если какой-то человек нас потрясает или
впечатляет, то происходит это потому, что нам вдруг открываются те сочетания
мыслей, в которые он оформляет свой эмоциональный опыт, и те чувства,
которые в этом взаимовлиянии, в этом сложном синтезе приобретают
ошеломляющий смысл. Вот их-то и надо воплощать, если мы хотим с толком и
пользой для себя изобразить человека, будь он хорош или плох. Но вместо них
сплошь и рядом обнаруживаешь всего-навсего наивную предпосылку их наличия;
лишь вокруг этого предположения, заполняющего человеческий образ, подобно
голому каркасу, начинается разработка и отделка. Считается, что вот в этой
ситуации такие люди будут внутренне и внешне вести себя по ходу действия
так-то и так-то, - и соответственно этому их и изображают: причем это
"внутреннее", эта "психология" есть по сути не что иное, как возведенное в
квадрат внешнее - по сравнению стой главной, глубинной работой личности,
которая начинается лишь за всеми поверхностными слоями боли, смятения,
слабости, страсти - часто много позже их. А иначе как в сфере душевной
жизни, так и в сфере внешнего действия будут изображаться лишь следствия
того, что есть существенного в человеке, но не оно само; оно останется
недоопределенным, как повсюду, где только на основании следствий делаются
выводы относительно причин. Подобному искусству не под силу ни пробиться к