"Роберт Музиль. Афоризмы" - читать интересную книгу автора

с тех пор, как это написано! Но ведь это означает: не раса, а судьба!

Никакой ошибки. В собрании автографов один из поэтов оставил такое вот
изречение: "Высшее искусство: самые глубокие вещи говорить гладко". Но
гладко - это ровно, плоско, то есть тут, очевидно, описка - или все же
нечаянная правда? Ибо сочетание глубины замысла с гладкостью исполнения
издавна считается у немцев критерием истинной поэзии. Об этом еще много
всего можно было бы написать; но не трудись понапрасну: то, что "гладко"
наряду с "ровно" и "плоско" имеет еще и второе, чреватое подобными вот
двусмысленностями значение в смысле: "просто", "ясно", "понятно",
"неухабисто", "близко к земле" - все это выражено в самом слове!

О несущественности в литературе, ее неплодотворности и о корнях этого
недуга написано, хотя и по совсем другому поводу, еще у Томаса а Кемписа, в
его "Imitatio Christi" {"Наследник Христа" (лат.).} в главе о том, как
избегать лишних слов: "Но отчего мы так любим говорить и рассказывать друг
другу, ежели, впадая в молчание, мы столь редко не тревожим нашу совесть? Мы
оттого так любим поговорить, что уповаем взаимными речами утешить друг
друга, желая облегчить наше сердце, утомленное всякими мыслями. А паче
других любим мы говорить и думать о тех вещах, которые любим очень, к
которым вожделеем, или о тех, которые противны нам. Но увы! Как же часто
напрасны и тщетны наши речи. Ибо сие внешнее утешение есть немалый вред
утешению внутреннему, божественному". Все это вполне приложимо и сегодня к
литературе подлинной и литературе мнимой, хотя о них тут ни слова не
сказано.

Об эклектике и исторической справедливости. То, что эклектика, эта
вторичность вкуса, играет в искусстве столь заметную роль, кажется почти
ребусом, если поставить вопрос следующим образом: "Отчего так получается,
что плохие художники любой эпохи в качестве образцов для подражания из
предыдущей эпохи неизменно избирают хороших художников, а не плохих?" Ребус
этот, похоже, легко разгадывается, если подметить, что в этой формуле вместо
слова "хороших" могло бы стоять и другое слово: "признанных". Ибо эклектик
прежде всего зависим от всеобщего признания, больше того - он сам есть
выражение этого признания. Однако основной вопрос тем самым отнюдь не решен,
поскольку эклектика помимо этой зависимости безусловно содержит в себе еще и
компонент избранности. Ибо то, чему подражает эклектик, должно быть не
только признанным, но и хорошим искусством. Таким образом, вопрос об
эклектике с неизбежностью приводит нас к другому. Как получается, что успех
после жизни выпадает только на долю действительно значительных художников?
Как получается, что переоцененные липовые мастера с обновлением времени
теряют свою притягательность, а естественный соблазн, которым одна
посредственность привлекает другую, вдруг преодолевается чем-то иным? Все
это прямо-таки вынуждает нас предположить, что дурной вкус изменяется раньше
хорошего. Более того: вынуждает предположить, что он делает это сам по себе,
примерно так же, как проступает на небе свет звезд после захода ослепительно
яркого солнца, на чем так часто зиждились набожные упования человечества.
Короче говоря: это так называемая историческая справедливость, которая
должна установиться потом, в конечном счете.
Так значит, она есть? Отчасти, конечно, она всего лишь изобретение